Я равнодушен даже к безобидным, комическим совпадениям. Однажды я отправился на ужин и обнаружил, что все семь моих сотрапезников только что дочитали «Танец под музыку времени». Я был не в восторге — хотя бы потому, что мне не довелось вставить ни слова, пока не принесли сыр.
Что касается совпадений в книгах — в этом приеме есть что-то дешево-сентиментальное; он всегда выглядит напыщенно, но поверхностно. Трубадур, который появляется как раз вовремя, чтобы защитить девушку от деревенских мужланов; внезапные, но удобные диккенсовские благодетели; аккуратное кораблекрушение на дальних берегах, воссоединяющее братьев и любовников. Однажды я критиковал этот лентяйский прием в разговоре со знакомым поэтом, человеком, который должен бы разбираться в совпадениях рифм.
— Может быть, — сказал он с дружелюбным высокомерием, — у вас просто слишком прозаический склад ума?
— Так согласитесь, — ответил я, весьма довольный собой, — что прозаический ум — лучший арбитр прозы?
Если бы я был литературным диктатором, я бы запретил совпадения. Наверное, не полностью. Совпадения были бы позволены в плутовском жанре, где им самое место. Пожалуйста: пусть летчик с нераскрывшимся парашютом упадет в стог сена, пусть добродетельный нищий с гангренозной ногой найдет закопанное сокровище — ничего страшного, это все не важно…
Конечно, один из способов узаконить совпадения — это проводить их по ведомству иронии. Так поступают умные люди. Ведь ирония — норма нашего времени, собутыльник значительности и остроумия. Кто станет возражать? И все-таки иногда я думаю: а вдруг самая остроумная, самая значительная ирония — это просто причесанное, хорошо образованное совпадение?
Я не знаю, что Флобер думал про совпадения. Я надеялся, что в безупречно ироническом «Лексиконе прописных истин» найдется слово coincidence, но он деловито переходит от коньяка к коитусу. Тем не менее невозможно отрицать любовь Флобера к иронии; это одна из самых современных его черт. В Египте он пришел в восторг, узнав, что слово «альме», некогда означавшее «синий чулок», постепенно утратило изначальный смысл и так стали называть шлюх.
Ироничный писатель склоняет судьбу к иронии; по крайней мере, так думал Флобер. Празднества по случаю столетней годовщины смерти Вольтера в 1878 году были организованы кондитерской компанией «Менье». «Ирония не покидает этого несчастного гения», — прокомментировал Флобер. Гюставу она тоже досаждала. Когда он писал «Я привлекаю безумцев и животных», ему, возможно, следовало бы добавить «и иронию».
Возьмите «Госпожу Бовари». Прокурором на процессе по обвинению в безнравственности выступал Эрнест Пинар, юрист, которому принадлежит также сомнительная слава обвинителя по делу о «Цветах зла». Через несколько лет после оправдательного вердикта обнаружилось, что Пинар анонимно издал сборник приапических стишков. Флобер был весьма позабавлен.