А она, гадина, грозит, что если я еще раз в ее заповеднике всякие бесовские затеи буду предлагать, то она меня на бутерброды пустит – с сыром и колбасой.
В том самом детском кафе. Ты понимаешь, Сережкин – у них тут шайка. Массовый гипноз!
– Ладно, – я махнул рукой, – будьте тут, а я в избу пойду к Ягудиной на переговоры.
– Может, платок какой белый найти, чтобы она тебя на подходе в чего-нибудь нехорошее не оборотила? – забеспокоился Колобок.
– В жабу? – Я пожал плечами. – Не страшно, кто-то все равно поцелует.
– В налогового инспектора! – заржал беззубый Соловей с ветки. – тысячу лет поцелуя будешь ждать…
Я направился к лестнице.
– И не пей там ничего, – крикнул мне в спину Колобок, – козленочком станешь!..
В избе было темно.
Кот Василий дремал на широком подоконнике.
– Здравствуй, Баюн, – ласково сказал я.
Кот вздрогнул, но глаз не открывал.
– Неужели это ты – тот самый Баюн? Самый красивый и самый умный. Тот самый Баюн, который Пушкину стихи помогал писать…
Я протянул руку и осторожно провел по шелковой шерсти. Кот сжался.
– Пушкин – мой любимый поэт, – успокоил я кота. – Я из него много помню.
Василий Иванович открыл один глаз и удивленно посмотрел на меня.
– Без шуток, – сказал я наиболее убедительно. – Особенно я его стихи про зиму люблю. Помнишь: «Под голубыми небесами великолепными шатрами блестя на солнце снег, лежит».
Кот вздохнул, закрыл глаз и неожиданным баритоном холодно произнес:
– Коврами. У Пушкина снег лежит не «шатрами», а «коврами».
После чего повернулся к окну и окончательно потерял ко мне интерес.
– Минутку, мы это проходили в школе двадцать лет назад! – Я попытался оправдаться. – Кроме того, я вспомнил, у меня была ангина, и я болел…
Баюн грозно зашипел.
– Не мучайте кота – может поцарапать, – строго сказали из темноты.
Хозяйка сидела у окна.
Я бросил на нее взгляд.
Что-то неуловимо менялось в ней, пульсировало, жило своей загадочной жизнью.
Возможно, это дышали волосы – серебристые, собранные в смешной пучок и подоткнутые изогнутым гребешком.
А может, вздрагивали руки – маленькие, с узловатыми пальцами, так не идущие ее девичьей фигуре.
А может, это двигались петухи на вышитом переднике или плыла паутина морщин на лице – таком красивом и так похожем на лица всех матерей мира.
Я подошел к ней и, взяв ее руку – сухую и теплую, поцеловал.
– Простите нас, – сказал я тихо, – мы больше не будем.
– Будете, – строго ответила она.
– Да, – согласился я, зачем-то защищая все человечество, – будем. Вернее, еще некоторое время будем, но потом, постепенно, так сказать…
– Вы стали взрослыми – теперь вы знаете, что делать с ретрансляторами. Осталось выяснить, что делать со сказками.