Выпили по чарке, потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела, навалилась пышной грудью на стол, зачавкала. Любила и поесть и выпить баба.
— Не томи, сердешный, ‑ нетерпеливо протянул приказчик, качнувшись на лавке.
"Хлипкий на винцо. Еще пару чарок ‑ и с ног долой", ‑ подумал про себя пятидесятник, а вслух высказал:
— Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто‑нибудь из наших селян в твоих хоромах?
— Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.
— И ты, Авдотья, не видела?
Баба мотнула головой.
— Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.
— А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?
Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.
— Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку‑голубушку мне мужичок доставил. У‑ух, нехристь!
— Отчего нехристь, матушка? ‑ полюбопытствовал Мамон.
— А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот швырнул. Вот неразумный…
— Под кио‑о‑от? ‑ тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь всем телом с лавки.
— Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень…
— На сундучо‑ок? ‑ еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. ‑ Сама дура! Кнутом укажу тебя стегать нещадно! Куда сундучок подевался?
— Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот шапку поднял, кошечку мне оставил ‑ и восвояси.
— У‑у, лиходейка! ‑ вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены ременный кнут.
— Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в пыточную доставить, ‑ произнес Мамон.
— Афоньку?.. Да как же это я, ‑ растерянно заходил по горнице приказчик. ‑ Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я опростоволосился. А с ним еще наилучших господских коней отослал.
— Теперь не уйдет. Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею приведем ‑ и в темницу, ‑ успокоил Калистрата пятидесятник и ткнул волосатым пальцем на стол. ‑ Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя наливочка, Егорыч.
— Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои отблагодарю, сердешный, ‑ проговорил Калистрат и, забыв о своей хвори, выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся редкой бороденкой в чашку с тертым хреном.
Мамон подмигнул Авдотье.
— Готов твой осударь. Уложи‑ка его на лавку. Пущай отдохнет.
Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном и вернулась к столу.
Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пятидесятник теснее придвинулся к бабе, обхватил ручищей за бедра.