Возле храма на паперти толпились нищие, калеки, бездомные бродяги, юродивые, калики перехожие. В рубищах, с обезображенными морщинистыми лицами, стонали, бормотали молитвы, истово крестились на златоверхие купола храма.
Увидев царя, упали на колени и ползком, с загоревшимися исступленными взорами потянулись к помазаннику[117] божьему, протягивая руки.
Федор Иванович остановился и, ласково улыбаясь, промолвил:
— Мир вам, дети мои. Молитесь за царя Федора.
Государь потянулся в карман кафтана, где у него всегда находились мелкие серебряные и медные монеты ‑ денежки, полушка, копейки и алтыны ‑ и принялся выкидывать их на паперть.
Нищая братия взвыла, взметнулась вокруг царя дико орущим клубком. Давка, хрипы, вопли!
Борис Федорович едва оттащил царя от грязной толпы. Его тошнило от этих лохмотьев, беззубых ртов, затхлого зловонного запаха гниющих и кровоточащих тел. Будь его воля ‑ давно бы выгнал всех этих горбунов и уродов из Кремля.
На колокольне великого государя всея Руси встретил старый звонарь с тремя плечистыми сыновьями.
— Звон твой ‑ богу угодный, старик. Душу тревожит. Дозволь мне, Трифон, в колокол ударить. Пущай господь меня услышит на небесах своих.
— Завсегда рады, батюшка царь, ‑ опустившись на колени, проговорил звонарь, к которому царь приходил, почитай, каждую неделю. ‑ Вставай, государь, за малый колокол.
— Не‑е‑ет, Трифон. Сегодня в набольший хочу ударить, ‑ затряс худым перстом Федор Иванович.
— Осилишь ли царь‑батюшка? ‑ засомневался звонарь.
— Ежели бог поможет ‑ осилю. Дай‑ось веревку, Трифон,
Федор Иванович широко перекрестился, по‑мужичьи поплевал на ладони и принялся раскачивать многопудовый язык. Прошла секунда, другая, но тяжелый язык так и не коснулся колокола.
Царь опустился на пол и заплакал.
Звонарю стало жалко слабосильного государя.
— Давай вдвоем потянем, батюшка.
— Нет, Тришка, я сам, ‑ заупрямился Федор Иванович и снова шагнул к веревке, подняв бледное лицо на сверкающие в лучах солнца кресты.
— Помоги, господи. Придай силы рабу твоему верному, прида‑а‑ай…
Царь из последних сил потянул за веревку ‑ раз, другой, третий. И наконец‑то колокол загудел, вначале робко и слабо, а затем все мощнее и мощнее.
— Услышал меня господь, услыша‑а‑ал! ‑ в исступлении прокричал Федор Иванович, судорожно вцепившись руками в веревку.
Борис Годунов, привалившись к каменному своду, тоскливо поглядывал на государя, тайно усмехался и думал:
"Юродивый царь! И это Рюрикович ‑ сын самого Ивана Васильевича, грозного и всесильного самодержца. Наградил же господь великую Русь блаженным царем. Федор ‑ духом младенец, превосходит старцев в набожности, занимается делами церковными ревностнее, нежели державою, беседует с иноками охотнее, нежели с боярами. Государь больше похож на пономаря, чем на царя великодержавного. В келье он был бы больше на месте, чем на престоле. Умом скуден, телесами слаб, водянке подвержен. Сестрицу Ирину жаль. Скушно ей с немощным, слабоумным Федором. От того и детей все нет. А может, это и к лучшему. К чему еще один наследник престола. Слава богу, Дмитрия не стало. А хворый царь недолго протянет. Немного лет ему богом отведено на этом свете. И тогда путь к престолу открыт. И никому более, как ему, Борису, Русью править…"