Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками[31]. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло сплюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь ‑ хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но коротка цепь и железа[32] давят.
Застенок ‑ в подвалах княжьего терема. Когда‑то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский мастерам выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки со столетними винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом для острастки непокорных холопов темницу.
Шаги ‑ гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова злорадно ехидным взглядом и приставил факел к стене.
— Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
— Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей взмахнул рукой и ударил Болотникова кнутом.
— Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников до крови стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
— Сызнова молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут ‑ раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло прохрипел:
— Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
Иванка попытался привстать. Все тело горело, больно ныло, лицо мокло, в глазах круги.
"Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час", негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.
— Помолись, старик, да за снедь принимайся.
— Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
— А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
— Животу все едино, ‑ вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.
— Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? полюбопытствовал холоп.