Затормозили тихо, как и ехали не спеша. Двое в песцовых сумерках, ненавидящие друг друга, с тяжелым наследством взаимности; сидения поскрипывают в салоне душном, один барабанит пальцами, другой презрительно пофыркивает, подобно жеребцу.
— Бог моли подсовывает ей сладкие вкусные платья из шерсти и шелка для пропитания ее потомства, а ее сатана пересыпает те нафталином. И не понимает смысла ни того ни другого действия, и никакие молитвы толком не избавляют ни от благостей, ни от козней обоих. Остаются только смутные ощущения и вечный страх, ее тоже дергают за ниточки, ее тоже гоняют с места на место, едва только оставляя призрак свободного выбора. И ей не понять, кто и зачем добивается ее смерти, — Ш. говорил.
— Проблем никаких не существует, кроме как в нашем воображении, — наконец отозвался Ф., ткнувши кулаком в стекло.
— Я сдам немного назад, а ты смотри в оба.
— Была охота копаться в дерьме!..
— Jubilemus!
— Обосремся!
Остановились возле дома со многими черными подворотнями, куда вглядываются они, приятели поневоле, в полукилометре от шлагбаума у переезда на железной дороге, и вокруг пустыри обесчеловеченные и кучи ржавого лома, и провода оборванные свисают со столбов покосившихся, будто побитая бурею рожь. Ш. дверь распахнул, чтобы плюнуть, и руль отпустил для того, и на пандусе около стены увидел грузчиков четверых, парней молодых в майках и куртках на голое тело, сидящих на корточках, своей простой предающихся забаве. И пар у них, довольных и веселых, шел изо рта. Привставали по одному и в лицо кулаком били небритого плачущего старика, похожего на какого-то артиста, а какого — сразу не вспомнишь, — заставляя того руки держать за спиной — удовольствие им было пачкаться в стариковой крови из обеих ноздрей и из десен и губ. Двое привстали, улыбаясь, и шагнули к машине и кричат: «Camarade»! — будто лязг кассового аппарата их фальшивые голоса. Ш. только дверь захлопнул и дал задний ход, приятель его Ф., сидевший неподвижно и гордо, как бонза, упал на стекло, выправился и ладони влажные отер о штаны. Оба они полагали себя сливками отчужденности и рассеяния, всевозможными видами содрогания лишь приумножали они плотность своего разнородного обихода.
Погони никакой не было и в помине, и проехали спокойно по дороге вдоль дома, заглядывая в подворотни. Афишку рассмотрели любительского театра, притаившегося тоже в этом доме, «Народный театр УБЛЮДОК» было выведено на полотне, но обоих это оставило в их равнодушии. Вой собачий, замешенный на тоске, временами доносился с пустырей, надежно врастая в холодные сумерки. Всякой твари жизнь ее обрыдла, безнадежная и беспорядочная.
