— Маша, не ходи никуда. Пойдем, пойдем в комнату. Пойдем, еще полежишь! Слышишь? — хлопотала сестра.
Папаша, всеми оставленный, мычал и подвывал в комнате так, что это было слышно здесь, в коридоре.
— Слушайте, — крикнул Неглин. — Мне бы, правда, поспать! А?!
— Пойдем, пойдем!.. — Алла стала теребить Марию за рукав пальто. — Ну, пойдем же!.. Что ты стоишь? Что ты стала посреди коридора и стоишь, а? Ты вообще можешь сказать, куда ты собралась?..
Ни она, ни Неглин не ожидали ответа Марии, не ожидала, наверное, его и она от себя, и ничто не изменилось в выражении ее лица и во взгляде ее отсутствующем, и только чуть-чуть приоткрылись губы женщины, и из глубины ее измученной, иссохшей груди донеслось глухое, утробное и беспрекословное:
— За… творогом…
Иванов сам сел за руль и повел фургон, и Гальперин втайне даже чуть не перекрестился. В этом было нечто непостижимое и удивительное. Неужто тот опять взялся за ум, сказал он себе, неужто он бросил свои глупости и вновь решил стать человеком?
Иванов замурлыкал что-то наподобие песни, должно быть, от удовольствия, которое получал, ведя машину, слов Гальперин не знал, но мотив казался знакомым, Гальперин хотел даже подпеть, но Иванов неожиданно оборвал свою полуприметную неказистую песню.
— Ох, — элегически сказал Иванов, — если бы ты только знал, как я раньше любил психологию!..
— А что, — отозвался Гальперин, — я тоже любил, я и сейчас люблю.
— Нет-нет, я больше. Я, буквально, грезил. Я еще в школе знал, что обязательно стану психологом. Никем не хотел больше быть.
— А, ну тогда — конечно, — отозвался Гальперин. Жалко ему было, что ли, подыграть своему ностальгирующему товарищу?!
— Я в институт поступил не с первого раза, но, зато как поступил, так учился, как зверь. А сколько я разных новых тестов придумывал!.. А курсовые я не только свои делал, но и другого потока тоже брал и делал. Так-то вот!… Я хотел знать все и уметь все!..
— Да-а!.. — протянул Гальперин. — Это, конечно, настоящий интерес, ничего не скажешь! Не за страх, а за совесть!..
— Но зато я и в людях разбирался, как никто. Вот только взгляну раз на человека, и все тебе сразу о нем расскажу. И кто он такой, и чем занимается. И о чем думает, и что скрывает. И что любит, и что ест и пьет… Все-все!..
— Вот, — сказал Гальперин. — Куда потом все девается? Все самое лучшее в нас: было оно, и — вдруг нет его!.. Отчего так?
— А еще, бывало, так: с девушкой познакомишься, пообщаешься с ней, буквально, минут пять, а потом посмотришь на нее особенным, психологическим взглядом (у меня был такой свой взгляд) и говоришь ей: я знаю, тебе нравятся два парня, один умный-умный и учится хорошо, а другой поглупее и попроще. Но зато тому, что попроще, больше нравишься ты. А тот, что умнее, он о себе высокого мнения, и на тебя даже не смотрит. И вот ты не знаешь, что лучше. А она так: «Ой, — говорит, — а откуда ты все знаешь? Ты так все про меня хорошо рассказал».