Пройдет много лет, состоящих из многих дней, но не будет в ресторанчике вечера, когда бы его хозяин и официант не рассказали посетителям одну историю. При этом они ссорятся, перебивают друг друга и, крестясь на недавно повешенную в красный угол икону, божатся, что каждое их слово правда. Если им верить — а многие верят, — то выходит, что оба своими глазами видели, как однажды на вечерней зорьке три человека, не утруждая себя поисками двери, покинули обеденный зал через стену, на которой впоследствии в рекламных целях были выведены их силуэты. Первым шел маленький, похожий на хищную птицу человечек, за ним гигант негр, а за ними, в некотором отдалении, некто лысый с бегающими глазками и поросшими серым волосом оттопыренными ушами. Но что самое удивительное, что до основания потрясло воображение рестораторов, — лысый вернулся и расплатился по счету, причем оставил поистине царские чаевые. Одну из полученных банкнот, заключенную в рамку и под стекло, и теперь можно видеть на почетном месте при входе в заведение.
В когда-то купеческом городе Самаре на крутом холме над Волгой стоит высокая стелла. Ее венчает мужская фигура. Сверкающая в лучах солнца, она держит в поднятых руках нечто похожее на бумажного голубя, какие пускают из школьных окон изнуренные науками дети. В народе вознесенный к небу летательный аппарат зовется гусем, а сам монумент — Паниковским. Изготовленный на оборонном заводе, он увековечивает тот исторический момент в жизни Михаила Самуэлевича, когда гусекрад поднял бестрепетную руку на свободно пасшуюся в городе Арбатове птицу. Плохо знакомым с творчеством Ильфа и Петрова иностранцам гиды, дабы попусту не тратить время, объясняют, что это надгробный памятник аэрокосмическому комплексу, почившему в бозе с приходом в страну ельцинской разрухи. Те скорбно кивают головами и восхищаются утонченностью печали ранимой русской души. Летом, когда внизу на набережных в многочисленных кафе гремит музыка, Паниковский задумчиво смотрит на толпы гуляющих и пытается понять, что эти люди делают со своей жизнью.
Ваське до размышлений взрослого, много повидавшего человека было далеко. Устав стоять без дела у подножия стелы, он нетерпеливо дергал Анну Игнатьевну за руку и тихо нудил:
— Ну крестная! Ну пошли!..
Та гладила мальчишку по вихрастой голове и приговаривала:
— Неужели тебе не интересно? Смотри, Васенька, красота-то какая! Вон пароход плывет в Астрахань, а там, за Волгой, начинаются озера. А справа, — повела она рукой, — вдали, Жигули…
Получив на побывку внучатого племянника, старая учительница считала своим долгом привить мальку чувство прекрасного и максимально расширить его кругозор. Полине, конечно, не до того, вздыхала она, а парнишкой надо заниматься. Мужика бы ей найти стоящего, а Ваське отца, только где ж теперь хорошего взять-то, когда они перевелись.