Жизнь и любовь дьяволицы (Уэлдон) - страница 3

Мы живем хорошо. Так говорит Боббо. Теперь он все реже появляется дома, и я слышу это реже, чем раньше.

Любит Мэри Фишер моего мужа или нет? Заглядывает ли она ему в глаза, ведет ли с ним безмолвный разговор?

Однажды меня повезли к ней знакомиться, и на пороге гостиной я зацепилась за ковер — настоящий кашмирский ковер стоимостью 2540 долларов. Росту во мне метр восемьдесят восемь — прекрасный рост для мужчины, но не для женщины. Волосы у меня черные, как сажа (у Мэри Фишер светлые, как лен), и еще у меня типичный для высоких брюнеток длинный, чуть выступающий вперед подбородок и нос крючком. Плечи у меня широкие и костлявые, бедра тоже широкие — и мясистые, а ноги сильные, как у атлета. Зато руки — ей-Богу не вру — непропорционально коротки. Моя внешность никак не соответствует моему характеру. Что ж, бывает, скажете вы, не повезло: вытащила несчастливый билет в лотерее под названием женская доля.

Когда я зацепилась за ковер, Мэри Фишер презрительно усмехнулась, и они с Боббо обменялись быстрыми взглядами, словно заранее знали, что так и будет.

— Расскажи мне о твоей жене, — наверно, шептала она ему в истоме, едва отдышавшись после страстных объятий.

— Большая — слон в посудной лавке, — должно быть, отвечал он. И, если мне в тот момент вдруг выпала удача, мог добавить:

— В общем, не красавица, но сердце у нее доброе. Да, я почти уверена, что он говорил ей именно это, хотя бы ради того, чтобы оправдать себя и принизить меня. Нельзя требовать от мужчины невозможного — хранить верность жене, которая только и умеет, что быть безупречной матерью и добродетельной супругой: такой образ страдает существенным изъяном — отсутствием эротичности.

И потом, решив, — эх, была не была, — с виноватым хохотком говорил ей: «У нее на подбородке аж четыре родинки, и из трех торчат волоски». Говорил? Думаю, да. Трудно устоять против такого соблазна, когда, немного отдышавшись, затеваешь в постели невинную дурашливую возню — со щекоткой, смешочками, повизгиванием, — словом, веселишься и радуешься жизни.

И еще мне кажется, что рано или поздно Боббо должен был обязательно изречь сакраментальную тираду всех неверных мужей: «Вот ведь что интересно: я по-своему люблю ее. Люблю — но не влюблен. А в тебя я влюблен. Понимаешь?» И Мэри Фишер с умным видом кивает — она-то понимает, еще как понимает!

Я знаю, как устроена жизнь, и знаю, как устроен человек. Каждый занимается самообманом, принимает желаемое за действительное. Это, если хотите, правило без исключений, а неверные супруги вообще классический пример. У меня теперь есть время обо всем этом подумать — особенно днем, когда посуда перемыта, и дом наконец затихает, и гулко тикают часы моей жизни, и мне больше нечем заняться, только гадать, что там сейчас поделывают Боббо и Мэри Фишер, и представлять их вдвоем, сейчас, вот в эту самую минуту! Непостижимая вещь время. Я все думаю и думаю, и попеременно играю обе роли — то за него, то за нее. И мало-помалу мне начинает казаться, что я полноправный участник этого спектакля для двух актеров. Я, для которой здесь уже роли нет. А потом звонит Боббо и говорит, что не придет домой, а тут как раз и дети возвращаются из школы, и в доме воцаряется какая-то особая, уже привычная тишина — пушистое, мягкое, белое одеяло, которое накрывает нас с головой. И даже когда кошка поймает мышь, то визг и писк, кажется, доносятся откуда-то издалека, из другого мира.