Утром в день своей смерти моя сестра Сара позвала меня к себе. Она отселилась от нас в коттедж позади дома, чтобы никого не заразить: она заболела испанским гриппом, не могла ни пить, ни есть, и температура у нее поднималась так высоко, что в жару она разговаривала с людьми, которых не было рядом. В момент просветления она собралась с силами, написала записку и просунула ее под дверь. Я прочитала эту записку во дворе. Стоял сентябрь, все вокруг стало желтым. Пчелы устроили свои ульи высоко на деревьях, что предвещало холодную зиму. Сара хотела, чтобы я исполнила ее последнее желание. Я никогда не умела ей отказывать. Мне было десять лет, а ей — двадцать пять, из-за такой разницы в возрасте она заменяла мне и моей младшей сестре Ханне мать. Своей просьбой она оказала мне большую честь. Я боялась только одного — вдруг не справлюсь.
Наши родители умерли год тому назад, сначала отец, а вскоре и мать. Люди говорят, они были очень привязаны друг к другу. Ни одной ночи они не провели врозь и обращались друг к другу «мистер» и «миссис», словно никак не могли поверить и нарадоваться тому, что являются мужем и женой. Сара была любимицей нашего отца. Он называл ее своим талисманом и говорил, что она принесла ему счастье. Даже выйдя замуж за Билли Келли, который уехал воевать во Францию и сейчас сам находился в карантине к северу от Бостона и не мог повидать больную жену, она все время обращалась за советом и помощью к отцу, пока он не умер прошлой зимой. Сейчас она послала за мной — возможно, потому, что больше обратиться было не к кому.
Миссис Келли, мать Билла, помогала нам по хозяйству, но не решалась войти в коттедж из страха заразиться, хотя Сара заболела после того, как навестила ее сына. Каждый вечер миссис Келли несла поднос на другой конец двора. На нем стояли чашка с бульоном, тарелка с сухариками, кувшин воды. Она подавала еду через открытое окно. Она не общалась с невесткой, лицо защищала маской и, оставив поднос, бежала обратно через двор, словно наша милая Сара была ядовитой змеей. Сара говорила мне, что женщина, которая может сама спасти себя, никогда не пропадет. Но сейчас ее никто не мог спасти. Лицо ее лишилось красок, ночью по двору разносился кашель. Младшая сестричка, Ханна, ложилась спать, зажимая уши руками, словно хотела отгородиться от страданий нашей дорогой Сары. Но я слышала все. Я слышала. Я сидела у окна и думала — а что там, в ином мире?
Готовясь к посещению сестры, я надела красивое синее платье, хотя черное было выстирано, выглажено и дожидалось в шкафу. Я не стала надевать перчаток, как иногда делают люди, ухаживая за больным. Сара всегда была такой бесстрашной. Может, поэтому наш отец обожал ее? Я не обвиняю его. Еще девочкой она была прекрасной пловчихой и прославилась тем, что проплыла от Бостонского порта до Свемпскотта. Ее сопровождала шлюпка, чтобы в случае необходимости прийти на помощь, но вскоре потеряла из виду в тумане. Сару сфотографировали для газет, с венком на голове, с широкой улыбкой на лице, в мокром купальнике. Она была из тех женщин, которые в минуту опасности становятся красивей, решительней, собранней. Она всегда ходила с отцом в походы, рыбачила с ним, и еще она очень любила лошадей. У нее было с ними полное взаимопонимание, и она говорила, что людей, которые применяют хлыст, самих надо сечь хлыстом. Она была одаренной художницей, и ее акварели ценились не только в округе Беркшир, где она жила, но и за его пределами, в Манхэттене, где она училась. Смеясь, она говорила, что ее душа принадлежит Нью-Йорку, а сердце — Беркширу. Одна из ее картин висит у меня над кроватью. На нем изображена гора Хайтоп, которую я могу видеть из окна. Но я предпочитаю оригиналу картину сестры. Глядя на ее картину, я воображаю себя Сарой и хоть так могу взглянуть на мир ее глазами.