— Не начинай все сначала.
— Папа, если есть в Гонконге еще человек, который может, кроме тебя, управляться с делами Макфаркаров, так это я.
— Ты тридцатидвухлетняя женщина.
— Мне кажется, я такая же, как и ты. Я дерзкая, как ты. Я твоя по крови в том, в чем никогда не был Хьюго. Я и впрямь твоя наследница.
— Я пока еще в полном здравии. Пока.
— Конечно. Но потом наступит моя очередь. Возьми меня с собой на встречу. Ты же брал Хьюго.
— Ты не Хьюго.
— Я лучше.
— Ну, это не тебе говорить.
— А мне и не нужно говорить. Ты это сам сказал.
— Черт побери, я…
— В ту ночь, когда он умер, ты смотрел на меня — ты помнишь, ты знаешь, что это так, — ты смотрел на меня. Тебе не нужно было говорить ни слова. Это было в твоих глазах. На одну секунду ты допустил это.
— Допустил — что?
— Скажи это громко. Вслух.
— Что?
— Скажи это.
— Я ничего не скажу.
— Скажи это! — закричала она. — Скажи!
— Сказать — что?
— Скажи, что я — достойная тебя дочь… Скажи… Пожалуйста.
Дункан Макинтош взглянул на компас и опять скорректировал курс.
— Ты чертовски высокого мнения о себе.
Викки начала плакать.
— Я совсем не высокого мнения о себе… совсем, — шептала она, изо всех сил пытаясь сдержать слезы. — Я ничего особенного собой не представляю. У меня нет друзей, кроме Фионы. У меня нет мужчины. Я не могу делать ничего особенно хорошо. Я не могу управлять яхтой так, как мама, или говорить по-китайски, как Питер. Я никогда не смогла бы вырастить таких девочек, как Фиона и Хьюго, и я знаю, что не так умна в переговорах, как Вивиан. Но я могу вести дела Макфаркаров, и ты это знаешь… Пожалуйста, скажи, что я — твоя достойная дочь.
Дункан смотрел в сторону.
— Закрой этот люк. Я ни черта не вижу.
Викки бросилась вниз по трапу.
Бэк До Пин, сохраняя предусмотрительную дистанцию в камбузе, указал ей на кружку с чаем на плите, проскользнул мимо нее и быстро ретировался в кокпит с другой кружкой для ее отца. Она услышала, как захлопнулась крышка люка, и шум ветра и волн затих, слышался только шорох воды под яхтой.
Ее голова раскалывалась, тело тряслось от гнева и боли. Она обогнула шпор[34] грот-мачты, забрела на темный камбуз и стояла там какое-то время, обхватив дрожащими руками кружку с чаем. Постепенно она стала понимать, что просто выжата. Ступни болели, кожа горела от высохшей соли, платье было испорчено; когда она посмотрела на циферблат, то обнаружила, что ее часы встали в половине третьего.
Часы с цифровой индикацией на камбузе показывали половину четвертого. Все еще трясясь, несмотря на горячий чай, она пошла в каюту отца и приняла горячий душ. Она вымывала шампунем соль из волос, которые потом высушила феном. Когда она закончила сушить волосы, ее потрясло то, что она никогда раньше не видела ни одну из этих сушильных штучек на батарейках ни на одной из родительских яхт. Ее мать и отец были сторонниками более спартанского стиля жизни на шхуне. Должно быть, это штучка Вивиан. Они свисали со старинного крюка в виде дракона, любовно прибитого на переборку возле зеркала.