А тот — глава владетельного клана.
Всяк знал, кому их давняя приязнь
Мешала спать и вены леденила.
Развязкою могла быть только смерть:
Решили, что держать его опасно,
И в десять раз опаснее — прогнать.
Но я имел в виду совсем другое:
Ореховое дерево в цвету,
Весну и пряный воздух флорентийский,
И молодость нескладную мою,
И женщину, что звали Анналена,
Жену Бальдаччо...
Предательски зарезали его:
Накинулись остервенелой сворой
На безоружного, в момент беседы
В Палаццо Веккьо — и, еще живого,
Швырнули вниз, на камни мостовой…
Прослышав об убийстве, Анналена
Всё разом поняла, похолодев,
И словно бы предстала перед Богом.
Когда ее трехлетнего сынишку
Нашли задушенным в его постели,
Она не уронила ни слезы,
А лишь слова библейского пророка
Беззвучными устами повторяла:
— О Господи, ты слышал голос мой...
Она была из рода Малатеста,
Из Римини, — богата, хороша,
Не старше двадцати, — но с этой смертью
В ней всё навеки разом пресеклось,
Чем сердце связано с юдолью слезной.
Людей она не прокляла, хоть знала
Убийц по именам — и не со слов
Наушников, а просто все их знали.
Так жизнь была устроена: ничто
Игры страстей, как прочих сил природы,
В христолюбивом граде не стесняло.
Игра велась по правилам. Порядки,
Обычаи, установленья, нравы —
Всё было в мире жестко, неизменно,
Всё раз и навсегда заведено.
Свободу обещало только небо.
Дом Анналены стал монастырем.
Не раз под окнами ее часовни
Я слушал страшный гимн: ,
Ее чудесным голосом ведомый,
Потом подхватываемый другими
Со строчки Mors stupebit et natura:
Смерть и рождение оцепенеет.
О, всё и впрямь остановилось в жизни
Нездешней этой женщины...
Нездешней
Она была с младенческих годов.
Я обожал ее, когда был молод.
Уж тридцать лет прошло, как день один,
Я сам давно монах, святым Франциском
Напутствуем к вратам неотвратимым, —
Но и пекущемуся о спасеньи
Ее волшебных черт не позабыть...
Мне было девять, восемь — ей, когда
Я понял, что на всей земле обширной
Нет и не будет существа роднее
Мятущемуся сердцу моему.
Она преображала строй планет,
Когда улыбкой встречных осеняла,
И люди говорили про нее,
Что имя ей — Дарящая Блаженство.
Что плоть убогая? Сегодня персик
Ланиты дев, а завтра — лист осенний.
Но Анналену старость, пощадив,
Чуть тронула: она и в пятьдесят
Светилась изнутри чудесным светом
Неизъяснимым...
И в миру, я помню,
Была она строга и нелюдима,
В монашестве ж — подавно. Только раз
Ее за стенами монастыря
Я видел — у Дуомо, в день пасхальный, —
И странной удостоился беседы,
Едва ли не кощунственной. Она,
Увидев скорбь в моих очах, сказала:
— О Воскресении Христовом нам