Чтобы достойно делал историю
Мир, став честным и чистым, как дети,
Надо б устроить его в санаторию
На пять, на десять, на двадцать столетий.
Чтобы в воздушном раю палаты
Его, как сёстры, минуты лелеяли,
Чтобы откуда-то лились кантаты
И в окна пальмы вайями веяли.
Там было б запретно слово кромешное
«Война», чтоб учуяв былое в слове,
Вдруг пациент не вскинулся бешено,
Как тигр, лизнувший каплю крови.
Врачи, учась на его полумумии,
Его истощенья блюдя наглядность,
Постигли б, что значит, когда безумием
Под старость лет осложнится жадность.
Назначили б миру режим и лечение,
Но не злопамятством и не бесстрастьем:
Ища естественнейшего назначения,
Его лечить бы решили — счастьем.
И если б болящий утих, избавясь
От ненасытности антропофаго,
В сердце его созрела бы завязь
Ещё не пророчествованного блага.
Я к ней вошёл по пропуску родства
Я к ней вошёл по пропуску родства
Один. И видел чудо: предо мною
Она лежала, подлинно мертва,
И красотой сияла неземною.
Уж были чьей-то убраны рукой
Её часы, термометр и лекарства,
И в комнату уже вошёл покой
Небесного обещанного царства.
А между тем, когда была жива,
Она, я знал, завистлива и лжива,
Перед людьми и Богом не права,
Равно душой и телом некрасива.
И думал я: умели ж исказить
Её черты скопившиеся годы,