– Вот гляди! – кричал Жареный, закинув вожжи на бочку и размахивая руками. – Птица животную понимает, животная – птицу, а ты говоришь, бога нет! Гляди!
– Это можно все объяснить и без бога, – степенно ответил Иван Алексеевич. – Здесь условный рефлекс, по науке академика Павлова Ивана Петровича.
– Наука твоя, – перекосился Жареный, весьма запальчивый в спорах. – Ученые, образованные!..
– Павлов Иван Петрович – мировое светило, – внушительно и тяжеловесно сказал Иван Алексеевич. – Наш, рязанский, а прославился на весь мир и ездил в Англию на конгресс президентом. Если бы ты имел в своей голове ум, а не поповскую дурость, должен шапку снимать, когда о нем говоришь!
Жареный плюнул, нехорошо выругался и мешкотно, враскоряку побежал догонять свою бочку.
Иван Алексеевич с презрительным сожалением посмотрел ему вслед: пустоболт-старик, матерщинник!
Так начался этот апрельский день: солнечным блеском, птичьими голосами, запахом талой земли, а закончился он событием истинно великим и для Ивана Алексеевича и для Стеши.
Было в брезентовой сумке шесть или семь открыток и писем на ту сторону реки. Иван Алексеевич рассчитывал доставить их к вечеру, а потом заночевать на том берегу, у Степана Лаптева, навестив предварительно Стешу. Но уже в полдень в одном из колхозов, далеких от берега, оказал ему какой-то проезжий, что хода на ту сторону реки нет: лед пошел. С этой низовой стороны, объяснял проезжий, лед еще стоит, а под высоким противоположным берегом, на быстрой глубине идет с ночи. «Ну что ж, идет так идет, выждем да и доставим», – раздумывал Иван Алексеевич, помахивая подожком на пути в очередной колхоз.
Сегодня спешить ему было некуда; то и дело попадались навстречу знакомые, по большей части женщины, с подводами, груженными навозом, – разговоров хватало. Да еще встретился приятель-полевод в сапогах, измазанных доверху мокрой грязью: бродил по полям, испытывая землю своей заостренной обструганной палкой. Здесь беседа затянулась не менее как на полчаса.
Когда расстались они с полеводом, время шло к вечеру, солнце стояло низко, и в его золотистом свете особенно тонко и нежно сквозили верхушки недалекого леса. Тянуло с юга теплым, мягким ветром. Под старой, чуть опущенной лозиной Иван Алексеевич присел на сухой бугорок отдохнуть, снял шапку и внимательно, с умиленно-ласковым лицом прислушался к томному, однозвучному гудению пчел над собою.
Он сидел долго, позабыв себя, глядя в знакомый, залитый солнцем простор, и что-то очень важное происходило в его душе. В ней воскресало все, чем он был счастлив раньше, – полнота его слияния с миром.