— Тюрьма, миледи? — Макс вопросительно поднял брови. — Переспать с леди из высшего общества — тем более, я могу добавить, если леди сама желает этого, — может быть, неблагоразумно, а для некоторых даже оскорбительно, но это не преступление. И даже если бы это было преступлением, я не думаю, что вы бы официально обвинили меня в этом. — Губы лакея сложились в презрительную улыбку.
— Конечно, нет. Но кража серебра у работодателя — это преступление. — Леди встретила его злой взгляд, не моргая.
Лицо Макса на момент окаменело, понимание постепенно проступало в его глазах.
— Я не крал никакого серебра, миледи.
— Не крал. Но если серебро пропадет, а затем обнаружится в твоих вещах, тебе будет очень трудно доказать, что ты его не брал.
— Это шантаж.
— Какой ты проницательный. Я так и думала, что мы легко поймем друг друга.
— Если меня обвинят в подобном, я, естественно, буду защищаться. У вас просто нет повода для такого обвинения. — Макс внимательно наблюдал за хозяйкой, ища хотя бы малейший признак слабости, но ничего не заметил.
— Возможно, — равнодушно сказала Огаста. — Но это глупо, потому что тогда тебя также обвинят в клевете. И кому, ты думаешь, поверят? Леди Огасте Балантайн, повздорившей с нечестным лакеем, вбившим себе в голову идеи, что выше его понимания, или слуге, который выражает недовольство тем, что его поймали с поличным? Ну, Макс, ты же, в конце концов, неглупый человек.
Его чувственное лицо исказилось от злости.
Огаста не отводила взгляд, а твердо смотрела на него, не собираясь уступать.
Генерал Балантайн был очень доволен тем, как продвигалась работа над его мемуарами. Военная история его семьи действительно была замечательной, и чем больше он приводил свои бумаги в порядок, тем более выдающейся она ему виделась. Главная мысль в будущей книге, главное наследие семьи — дисциплина и самопожертвование, и этим мог бы гордиться каждый. Более того, генерал чувствовал необходимость этой работы, она волновала его куда больше, чем мелкая домашняя суета и скучные каждодневные заботы жизни на Калландер-сквер.
Была ранняя зима, снаружи тоскливый дождь мочил булыжную мостовую, но в своем воображении Балантайн видел сильнейший дождь во времена битв при Катр-Бра и Ватерлоо почти семидесятилетней давности, где его дед потерял руку и ногу, продираясь через грязь на бельгийских полях под командованием Железного Герцога.[2] Ему мысленно рисовались ярко-красные куртки на голубом фоне, атака кавалерии Серых Шотландцев, конец империи, начало новой эпохи.
Жар от камина разогрел его ноги, и генерал представил жгучее солнце Индии. Он размышлял о султане Типу, о калькуттской «черной дыре», где погиб его прадед. Он сам знал, что такое палящий зной. Колотая рана на бедре от копья, полученная всего три года назад во время войны с зулусами, еще не зажила полностью и ныла в холода, напоминая о себе. Может, это была его последняя битва. Так же, как битва в Крыму была первой. Еще сидела боль в дальних закоулках его памяти об ужасных морозах и о человеческой мясорубке в Севастополе. Трупы лежали везде — тела людей, умерших от холеры, разорванные на куски пушечными ядрами, замерзшие от диких холодов. Некоторые лежали в нелепых позах, некоторые — как малые дети, свернувшись калачиком. И лошади! Бог знает сколько лошадей было убито. Бедные животные. Как глупо, что именно лошади так сильно беспокоили его.