— Вы не можете этого знать, — упрямо заявил силач.
— Я не собираюсь это проверять, так вернее, — ответил Каогре. — Я хочу, чтобы ты запомнил: сейчас для нас нет большего блага, чем мир. Повести войска в бой — всё равно, что поджечь собственный дом. И хватит споров об этом, хватит глупых предложений! Мой ответ всегда будет: нет!
С десяток секунд оба человека молча смотрели друг другу в глаза, потом беловолосый недобро улыбнулся:
— Тогда скажите мне, отец, как я смогу завоевать авторитет? Как я смогу прославить своё имя, чтобы никто не спрашивал: почему именно он? Любой сможет бросить мне вызов, потому что не подвиги добыли мне титул. Вы заставили людей трепетать перед вами, но что сделал я? Они ведь спросят себя об этом. И каков же будет ответ? Что они назовут, когда будут искать причину, возвысившую меня над ними? Они не скажут: это Ченьхе, победивший разом трёх муроков.[6] И не скажут: это Ченьхе, завоевавший владения бывшего уана Каяру. Нет, они скажут: ах, это сын Каогре.
Уан спокойно выслушал пылкую речь.
— О том, чему ты посвящаешь все свои раздумья, ты говоришь уже вполне разумно, — заметил он. — Однажды ты сможешь править.
— Когда? — прямо спросил беловолосый. — Через двадцать или тридцать лет?
— Не торопись.
— Отец, вы должны меня понять!
— И ты меня пойми, — сурово произнёс Каогре. — Я запрещаю не оттого, что не верю в тебя. Ты не мыслитель, но прекрасный воин. Мы говорили о бунтах. В войне шестилетней давности наши войска понесли большие потери, наши деревни были разрушены. Мне пришлось увеличить подати, потому что я не уверен, сколько ещё Дэсмэр будет баловать нас миром — своей благосклонностью. Но мы обираем и без того разорённую землю. Свою же землю. И я не могу жестоко карать взбунтовавшиеся селения — потеря даже одного из них будет для нас ощутима. Нельзя допустить голода, нельзя допустить смуты, и нужно увеличивать численность войск, нужно укреплять границу с зоной Олли — тамошние владения не пострадали, и только чудо удерживает их от нападения. Сейчас трудные времена, Ченьхе. Ты должен умерить амбиции.
Первую половину недели все в крепости только и говорили что об уане. Немногочисленные сплетни были пересказаны десяток раз, как и все ужасы, а повода для новых всё не было. Наконец, даже Надани перестала с тревогой ожидать каждый новый рассвет, а Хин ощутил, как злость к неведомому уану сменилась равнодушием, а потом, неожиданно, интересом. На шестой день мать сказала, что время наказания истекло, и мальчишку заставили выйти из комнаты, но в деревню его не пускали, а вынуждали гулять по двору. Хин занимал себя фантазиями и прятался от Солнца. В полдень он неизменно представлял, как однажды уничтожит свой нарядный костюм: в один день он мысленно сжигал его на огромном костре, в другой — закапывал в песок, в третий — бросал на растерзание хищным динозаврам, в четвёртый — топил в реке, в пятый — оставлял выгорать на Солнце. Мальчишка искренне надеялся, что приезд уана хоть ненадолго развеет бесконечную скуку или возвратит фантазиям живость и разнообразие.