«Я тебе откровенно пишу, что я не верю твоему увлечению, и суди тебя бог, если ты ошибаешься».
Она даже подсказывает возможную причину его ошибки. Она так и пишет:
«Тебе может еще казаться серьезной любовью твое чувство оттого, что ты думаешь, что я не одна…»
И тут же выдает размеры своей катастрофы.
«Что я переживаю, ты можешь судить, и плачу все эти дни, потому что я понимаю, что я могу потерять тебя. У меня нет никаких надежд! Все разлетелось. Мне грустно, тяжело теперь, а что будет дальше, я не могу понять…»
И понимает в своем смятении только одно. Что ее любовь не убита ни расставанием, ни одиночеством, ни изменой Писарева.
«Я все та же, что была два года назад, так же люблю и не смей думать, что я когда-нибудь изменюсь».
Она снова и снова старается что-то объяснить, обнаружить источник расхождения, понять, из чего возникло несовпадение ритмов.
«Я была в страшном состоянии от большого счастья…» И сомневается: «Я не могу поверить, чтобы ты полюбил меня за мое я…» Но больше всего, с обнаженной болью, взывает: «Я думаю, что у меня не хватит силы выжить без тебя; какая бы ни была жизнь, но подле тебя, я без тебя не могу минуты пробыть спокойно… Помни одно, что ты у меня все, стало быть, как я не потеряла тебя, итог будет для меня один, гораздо хуже прежнего…»
Ей «все представляются ужасы». Между строк она признается, что после получения очередного письма Писарева у нее «сделался легкий нервный припадок».
Но припадки, которых два года не было, повторяются и далеко не всегда обходятся легко. Ее преследуют ужасные сны. Чаще ее изнуряет бессонница. Резкие переходы от окрыляющей радости к безнадежности доводят до изнеможения.
В только что отстроенном здании на углу Столешникова и Большой Дмитровки все подчеркивает ее одиночество. Новые и потому модные меблированные комнаты оборудованы с размахом и некоторой претензией на роскошь. Но громоздкая и слишком нарядная для Стрепетовой мебель остается чужой. Ей неудобно в больших жестковатых креслах. Светлого дерева сверкающе полированный письменный стол для нее чересчур велик. Когда она пишет письма или учит роль, она примащивается у маленькой ночной тумбочки.
Казенное щегольство обстановки давит. Ощущение бездомности не проходит от того, что мать привозит из Нижнего Машу. Родные, которых она поселяет в соседней комнате, скорее даже мешают. Она не хочет посвящать мать в свои душевные сложности и не умеет даже перед ребенком притвориться безмятежной.
Ее тяготит обязательное общение с ними и пустынное уединение у себя. Ее раздражают приличные и благовоспитанные обитатели меблированных комнат, мимо которых она старается пробежать незаметно. Но она не может стерпеть и долгое одиночество. Она хватается за возможность отвлечься, но, возвращаясь к себе, острее переживает бессмысленную тщету этих попыток.