Он вздрогнул, поняв, что она все еще рядом с ним и ждет ответа. Сейчас ему следует быть особенно осторожным, чтобы до конца не выдать себя, не раскрыть всей меры своего унижения, однако сказать достаточно для подтверждения своей невиновности в том, в чем его заподозрил Ральф.
— Что сделал тот человек? — с расстановкой повторил ее вопрос Томас. — Он уморил голодом заключенного, у кого не было денег, чтобы выкупить свою жизнь. Он издевался над ним, заставляя глядеть на куски червивого хлеба, до которого тот не был в состоянии дотянуться, и наблюдая за тем, как узник умирает на его глазах.
— Как вам стало известно это?
— Несчастный находился в одной камере со мной, и я тоже видел его смерть.
В полумраке было заметно, как Элинор задрожала.
— И вы ничего не могли сделать? — спросила она ослабевшим голосом. — Простите меня, брат, но я не все могу понять…
— Понять это, наверное, нельзя, миледи, и принять тем более. Но я благодарен вам за желание разобраться. Да, сделать я ничего не мог. Те куски хлеба, которые я получал за день, он просто запихивал мне в рот, чтобы я не мог поделиться с соседом…
Хватит! Достаточно! Я уже много сказал! — так кричал Томас на самого себя. — Зачем мучить ее и себя этими подробностями? Выворачиваться наизнанку до самого конца? Так недалеко и до полного признания…
— Значит, у вас была еда?
— За плату, миледи.
— Но если у вас были деньги, то было и влияние. Возможность помочь другому?
О Господи!.. Но виноват он сам: ведь это он позвал ее для разговора.
— Ни влияния, ни денег у меня не было, миледи.
— Но как же…
— Меня кормили, чтобы на это смотрел тот, кто должен был умереть с голода. Это входило в задуманный мучителем план. А мне была отведена роль соучастника. Невольного соучастника смертоубийства. Можно это забыть? Простить?
Он не хотел, чтобы последние слова вырвались у него как крик души. Не хотел, чтобы кровь прилила к голове, чтобы в ней застучали молотки. Чтобы сознание вновь покинуло его.
Он пересилил себя, но почувствовал такую тяжесть, словно опять у него, как тогда, были цепи на руках и ногах. Без сил он опустился на свое ложе — на матрац, набитый соломой.
— Почему вы не сказали всего этого коронеру Ральфу?
Томас отер ставшее влажным лицо. В самом деле, почему?
— Церковь, миледи, — сказал он, — посчитала возможным простить мне мои грехи по причине, известной лишь Богу. И я не мог, не хотел делиться тайной этой ни с кем из людей, даже с тем, кого считаю своим другом.
Он поднял глаза на стоявшую перед ним женщину, которая, казалось, внимательно вглядывалась в него, прежде чем коротко ответить: