По веткам тополя кувыркались в солнечных бликах маленькие прыткие воробьи с белыми пятнышками на груди. Они чирикали с таким радостным возбуждением, что порой заглушали соловья, песня которого доносилась из глубины больничного сада.
На бескровном лице, на впалых, будто лишенных плоти щеках Шарофат выступил тонкий румянец, бледные губы тронула улыбка. Хорошо и покойно было лежать сейчас вот так, ощущая на губах этот странный привкус парного молока, слушая далекую трель соловья, приглушенную веселым чириканьем неугомонных воробьев!
Это чувство сладостного покоя напомнило далекие детские годы, когда ночью, после страшных снов, навеянных сказками бабушки, вдруг проснешься — и в сознании вспыхивает радость: жива! А потом долго нежишься, наслаждаешься чувством безопасности, прислушиваешься к дыханию милой бабушки, даже пощупаешь ее ладонь. На земляном полу — пятна лунного света из окошка. И думаешь: «Вот как хорошо, что не попалась в пасть волкам, которые уже настигали во сне, или черным увертливым чертенятам с ехидными улыбками!»
Боль еще не ушла. Глухая, какая-то нудная и однообразная, будто тягучая песня степняка, она жила и словно шевелилась в бедре, в мозгу, во всем теле. В точности как червь, что упрямо и тупо точит дерево. Иногда — попробуй только шевельнуться! — боль вспыхивала молнией, вырывая стон из груди. Но все-таки эту вспышку нельзя было сравнить с тем, что испытала она в минуту, когда машина, казалось, всей своей громадой, кузовом, кабиной и колёсами опрокинулась на нее. Этого не забыть, не прогнать из памяти.
…Машина стремительно, с натужным воем взбиралась по крутому склону небольшого холмика — и вдруг, содрогнувшись, остановилась. Но все были веселы, пели, и никто не обратил внимания. Даже, кажется, засмеялись. Опомнились только, когда машина стремительно покатилась назад, под гору куда-то вбок.
Шарофат успела крикнуть: «Прыгайте, девушки!» Многие прыгнули. Она хотела крикнуть еще и тоже прыгнуть, но тут машина с лязгом и звоном ударилась о большой камень — и сразу после этого медленно и неумолимо стала опрокидываться на нее…
…Секунду спустя ее еще чем-то ударило, отшвырнуло в сторону. И странно: ей показалось, что удар пришелся не по левому бедру, а по голове. Сразу исчезла пронзительная боль, сжигавшая все тело. Она появилась снова лишь к вечеру, после бесчисленных уколов, когда приехал очкастый доктор с налитым кровью лицом и волосатыми сильными руками. Поначалу на эти руки страшно было взглянуть…
Каждый из дней, наполненных страданием, казался разным вечности. Облегчение приносили минуты сна после уколов, когда вводили болеутоляющие средства. В один из таких дней Шарофат впервые подумала: «Разговоры о воле, якобы побеждающей боль, — неправда. Нет на свете ничего сильнее боли, проникшей в кровь и плоть, угнездившейся там, казалось, навечно…» Она не понимала, что ее постоянное, настойчивое, хотя и бессознательное, стремление пересилить боль — это и есть борьба со смертью, преодоление смерти.