Д’Агоста двинулся вслед за ним через холл.
— Трапп убит, — сообщил он. — Из такого же оружия, что и Блэклеттер.
— Застрелили? — Пендергаст на миг остановился и тут же пошел дальше, только чуть медленнее.
Из открытых дверей библиотеки лился желтый свет. Картина, прикрытая плотным бархатным покрывалом, стояла в середине комнаты на мольберте.
— Встаньте перед картиной, — попросил Пендергаст. — Мне нужна ваша непредвзятая реакция.
Д’Агоста встал.
Пендергаст подошел сбоку к мольберту и сдернул покрывало.
Д’Агоста в изумлении вытаращил глаза. На картине оказался вовсе не каролинский попугай, и вообще не птица и не животное. На ней была средних лет женщина — обнаженная, худая, она лежала на больничной койке. От крошечного окошка в стене над койкой легла косая полоса света. Женщина скрестила ноги, руки лежали на груди, словно у покойницы. Под пергаментного цвета кожей проступали ребра. Женщина явно была больна, и, возможно, больна душевно. И все же исходил от нее какой-то непостижимый призыв… На маленьком столике стоял графин с водой, а у кровати лежала одежда. Черные волосы рассыпались по наволочке из грубого льна. Крашеные стены, дряблое тело, скомканные простыни, даже пылинки в воздухе — все прорисовано тщательно, выписано уверенной кистью с безжалостной четкостью — суровое, строгое и грустное зрелище. И хотя д’Агоста в живописи не разбирался, картина потрясла его до глубины души.
— Винсент, — тихонько позвал Пендергаст.
Д’Агоста провел кончиками пальцев по черной рамке картины.
— Не знаю, что и думать, — сказал он.
— Именно. — Пендергаст помедлил. — Когда я начал ее очищать, то прежде всего на свет появилось вот это. — Он показал на глаза женщины, смотрящие прямо на зрителя. — Увидев их, я понял: все наши домыслы неверны. Мне следовало дочистить ее одному; я не хотел показывать вам картину по частям, нужно было, чтоб она предстала пред вами целиком, сразу вся. Мне требовалось увидеть естественную реакцию. Потому я и выставил вас так грубо. Еще раз приношу вам извинения.
— Удивительная вещь… Но вы уверены, что это именно Одюбон?
Пендергаст показал на уголок картины: там была нечеткая подпись. Потом он показал на другой — там съежилась, словно ожидая чего-то, мышь.
— Подпись подлинная. Более того, никто, кроме Одюбона, не мог нарисовать такую мышь. Картина, я уверен, писалась с натуры — в лечебнице. Иначе и быть не может, слишком уж хорошо все подмечено.
Д’Агоста медленно кивнул.
— Я-то не сомневался, что на картине окажется каролинский попугай. А при чем тут голая женщина?
Пендергаст недоуменно развел бледные ладони, и д’Агоста увидел в его глазах разочарование. Отвернувшись от мольберта, агент сказал: