— Иди-ка сюда, мама. Смотри!
Она вышла, ахнула от удивления и закричала:
— Отец, смотри-ка, чудо какое! У пресвятой богородицы на голове звездочка горит.
Отец выскочил из избушки, смотрит на икону и глазам своим не верит. Он уж совсем спать собрался. Смотрит и крестится, а комары возле него гудят, поют. Он себя то по шее хлестнет, то по щеке шлепнет, то по лбу ударит. Терпел-терпел да как выругается... Мать с испугу даже присела. Снял он икону и понес ее в избушку. Червячок упал в траву и попрежнему там светится.
Тут только отец догадался, в чем дело, да меня иконой по лбу стукнул.
— Ты, говорит, толстоголовый, не потешайся, я постарше тебя. Басурман ты этакий! Червяков на икону святую не сажай.
Потом забежал в избушку и ругается:
— Вот гнус! Как они меня покусали, подлые.
А в другой раз отца разделали, что надо. Это так было. У нас уже поспела гребь. День был жаркий, сухой. Отец мой любил работать в такие дни в одних подштанниках, в рубахе без пояса и с расстегнутым воротом. Загребает он сено у опушки леса, кричит мне:
— Иди-ка, Степка, сюда!
Я подошел. Он показал мне на елку граблями и говорит:
— Видал осье гнездо? Смотри!
И верно, у небольшой елки к стволу подвесился серый комок, похожий на пузырь. Возле него вились нарядные осы. Я знал их, испытал, как они жалят, и отскочил. А отец засмеялся:
— Эх ты, мухи боишься? Какой ты есть человек.
— А ты не боишься?..
— Ну, есть кого бояться... Надо взять, может, у них мед есть.
Он смело подошел к гнезду, хотел схватить его и завернуть в подол рубахи. Осы в это время зажужжали. Одна ударила отца в лоб, другая в губу. Он растерялся, бросил гнездо на землю и побежал, а осы стайкой помчались за ним. Отец бегал по покосу, что есть сил, только рубаха вздувалась пузырем. Он закрывал лицо руками, и тогда осы злобно били его в голову, в руки. Несколько ос, должно быть, попали под рубаху. В конце концов отец упал и задрыгал ногами. Одна оса и меня саданула в висок.
В этот день я не мог смотреть на отца без смеха. Он был неузнаваем. Верхняя губа его вздулась и покосилась набок. Один ус вверх торчал, а другой опустился вниз. Глаза заплыли и смотрели сквозь узенькие щелки. Одна бровь поднялась, а другая тяжело нависла. Я сказал:
— Вот и тебя изукрасили.
— Ладно, не рассусоливай,—недовольно отозвался он.
Неподалеку работала мать — тоже пошутила:
— Хоть бы нам медку-то дал, а то один весь мед съел.
Отец покосился на нее и промолчал.
Случилась и со мной в этот раз на покосе неприятная история. Кончили работу, сгребли сено, сметали в зарод— в стог. Домой надо возвращаться. Легко сказать — домой! На себе все не потащишь. Отец ходил, ходил по соседним покосам — просил лошадь. Я только думаю: «Ух, не дали бы!»