— Не понимаю, — теперь в глазах её блеклая тучка страха. — Чего ты хочешь? Разве это всё вообще тебя касается? Сама разберусь.
Пашута пригладил свой ёжик, залюбовался на миг её насторожённым лицом, заговорил вкрадчиво:
— Ты в большое дерьмо вляпалась, Варя, из него сама не выпрыгнешь… Не надейся. А ещё про себя объясню. Я много чего повидал на свете, поверь. И всё у меня уже было налажено, чтобы скоротать век без волнений. Но вдруг потянуло куда-то. Так сильно потянуло, мочи нет. Будто кто позвал издалека. Объяснить не могу, ну, точно наваждение. Я с насиженного места сорвался, покатился неведомо куда. Сбрендил то есть. Это с мужиками бывает. Но редко. Какая-то причина должна быть. А у меня не было… И вот теперь я думаю, это ты меня позвала. Как тебя увидел в Риге, так и понял. Точно молния в голову шарахнула… На рынке второй раз судьба свела, значит, нет ошибки.
Варенька от удивления раскраснелась. Конечно, дико такие слова слушать, да ещё в буфете, где торговый люд толчётся, где матерком от столов шибает, как сквозняком. Но голос Пашуты её заворожил. Спросила с опаской:
— От меня ты чего хочешь, Паша?
— Не понимаешь?
— Переспать, что ли, со мной нацелился?
Скучно стало Пашуте. Подумал: пожалуй, кончен бал. Может, и к лучшему. Достал бумажник, из бумажника выколупнул полусотенную, протянул девушке:
— На, бери. Ну бери, чего ты!
— Ты что, обиделся?
Пашута оставил зелёную купюру на столе, двинул к выходу. По пути наткнулся на ротозея с подносом: поднос с чашками — на пол, ротозей — в амбицию, зашумел чего-то на весь буфет.
— Заткни хлебало, — посоветовал ему Пашута, — Протез выронишь.
Ротозей послушно умолк.
Варя догнала его в коридоре, схватила за рукав.
— Ты что психуешь, Павел Данилович? Объясни несмышлёной девушке по-хорошему. Не надо из себя Вертера строить, тебе не идёт. Хочешь, я тебя поцелую?
Пашута ей сказал:
— Всего сразу не объяснишь, Варенька… Ты иди пока, накинь шубейку, припудрись. А я тебя на улице подожду.
Варя от смеха согнулась чуть не до полу, во все стороны солнечные зайчики посыпались.
— Ты чего?
— Ой, Паша!.. Этот там, в буфете, ползает… уморил ты меня, Паша, как не стыдно!
От каждой улыбки, от каждого её движения с ним перемены делались: то боль в груди смертная, то взлетает от радости к потолку. А ведь это скрывать полагается.
— Иди, иди, — легонько подтолкнул девушку в спину. — Иди, хохотушка, люди смотрят.
— Паша, — сказала, посерьёзнев. — Дай два часа сроку, рано ведь ещё. Дай!
— Куда ты пойдёшь?
— В парикмахерскую пойду, в душ пойду. Что же я в поросёнка-то превратилась. Я теперь должна быть ослепительно хороша, раз ты меня к себе приблизил.