В «Архипелаге Гулаг» А. Солженицын спрашивает меня, лакала ли я тюремную похлебку из банного таза вдесятером. «И в толкучке над банным тазом вы бы думали только о родной партии?» (стр. 135).
Да, я прошла несравнимо более тяжкий путь заключения, чем Солженицын. Из 20 лет более 7 была в тюрьме, из них 3 года, кстати, в том самом Владимирском ТОН’е, о котором пытается весьма неправдоподобно писать Солженицын. Это и дает мне право опровергать Солженицына, возводящего ложь. Реабилитирована также я была значительно позже Солженицына, в конце 1956 года.
Возвращаясь к «Архипелагу Гулаг», я не могу не возмущаться тем, что автор хулит советских людей, весь народ и самое высокое в душе человеческой — Идею. Солженицын не скрывает своей ужасающей концепции. На странице 247 читаем: «Благословенны не победы в войнах, а поражения в них. Победы нужны правительствам, поражения нужны народу. После побед хочется еще побед, после поражения — хочется свободы — и обычно добиваются».
Чудовищное признание. Я содрогаюсь, вспоминая лес фашистских виселиц, Освенцим, Бухенвальд, Бабий Яр, белорусские стертые с поверхности земли села и всюду могилы и кровь, стенания и казни…
Солженицын сбрасывает одну за другой маски. Холодеет сердце, когда читаешь его исполненные бездушного цинизма обращения к американцам и европейцам, отказавшимся спасти власовских изменников. «В своих странах, — объявляет Солженицын на стр. 265, — Рузвельт и Черчилль почитаются как эталоны государственной мудрости. Нам же в русских тюремных рассуждениях выступала разительно — очевидно их систематическая близорукость, и даже глупость»…
Книга «Архипелаг Гулаг», написанная плохим языком, в напыщенно-вычурном стиле, — это кредо человека с малюсеньким историческим кругозором, ошалевшего от честолюбивых завихрений и бессильной ярости.
Галина СЕРЕБРЯКОВА. (АПН).
Книга Солженицына «Архипелаг Гулаг», хотя и названа им в подзаголовке «опытом художественного исследования», на самом деле является продуманным и хитросплетенным конгломератом. В нем давно-давно известные факты показываются в кривом зеркале, где изображение (точнее — воображение!) вытягивается до уродливых размеров. Даются сноски. В них смешиваются: выписки из архивных документов, цитаты из книжиц наших недругов, осевших за границей, бредовые размышления «опытника» и откровенные сплетни политических торговок. Все это соединяется в одно антигуманистическое, антисоветское месиво.
Есть в нем строки, обращенные прямо и ко мне, испытавшему пять лет неволи и написавшему затем «Повесть о пережитом». Солженицын, как бы вызывая меня на диалог, спрашивает: хлебал ли я лагерную баланду вдесятером из банного таза, да еще вперегонки? И в толкучке над тазом, ехидствует Солженицын, думали я только о родной партии?