- Из-за чего, Лери? Из-за нестоящего коротенького романчика? - горькому изумлению Гафиза не было предела. Значит, правда, что "женщине с мужчиной никогда друг друга не понять...". Неужели обида Лери так сильна? Коварная и мстительная девчонка с ангельским личиком спутала ему все карты! Зачем только злой рок свел Анну Энгельгардт с его Лери?! Неужели он обречен злым роком на женщин с именем Анна? Похоже, эту петроградские приятели-остроумцы гордо назовут "Анна Вторая".
- Поверь мне снова, Лери, - мягко и терпеливо, насколькоэто было возможно, начал он. - Я написал для тебя стихотворение, прочти... - Николай Степанович вложил в ручку Ларисы сложенный треугольником листок бумаги. - Пусть это будет еще одно письмо с фронта. Ты ведь так любила читать мои письма. Ответь мне письмом, если не захочешь больше прийти. Я пойму. Но помни: у нас с тобой два пути. Или вместе к жизни, или порознь к смерти.
Лариса машинально взяла письмо, тяжело и скорбно взглянула на Гафиза и побрела одна по аллее. Николай Степанович грустно смотрел ей вслед. Самая лучшая, самая своенравная девушка вот так просто уходила из его жизни... По аллее с конвертом в руке. Он смотрел на то, как теряется в пространстве ее силуэт, и читал про себя молитву Богородице: "Пресвятая Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой...".
Откуда-то издалека зазвонил колокол. Тяжело, гулко. Он перекрестился истово, словно в детстве, усмотрев в этом знак Провидения, и уныло побрел обратно. По старой привычке подумал он стихами - собственными: "Лучшая девушка дать не может больше того, что есть у нее...".
Окуловка Новгородской губернии, февраль 1917 года
Мир разрушался прямо на глазах. Рушилась Россия, исчезал, уходил в небытие прежний уклад жизни, разваливалась армия, и даже Гумилев, отнюдь не столп армейских уставов, во время коротких визитов в Петроград, не раз говорил старому другу Лозинскому, что без дисциплины воевать нельзя. В полку началось переформирование эскадронов в стрелково-кавалерийские дивизионы, гусар отправляли в окопы как простую пехоту: на них еще хоть как-то можно было надеяться, что не разбегутся.
Прапорщика Гумилева направили в распоряжение полковника 4-го уланского Харьковского полка барона фон Кнорринга. Под началом Кнорринга прослужить довелось недолго - полковник не стал дожидаться, пока собственные солдаты пустят ему пулю, и застрелился сам. Прислали нового командира - подполковника Сергеева, но и тот пребывал в жалкой растерянности. Хвалившееся многовековыми трациями, кичившееся благородством происхождения, российское императорское офицерство теперь представляло собой печальное зрелище. Словно тело солдата, изъеденное трехлетней окопной гнилью, армия разлагалась прямо на глазах и смердела. В воздухе отчетливо угадывался и опасный трупный запах грядущей революции... А где грянет одна - там жди и вторую, поговаривали досужие острословы. Гумилев однажды назвал происходящее "часом гиены": гиены питаются падалью, а гниющий труп Российской империи превращался сейчас в лакомую добычу.