— Да нет, вроде не Лемешев. Какая-то такая длинная фамилия была.
— Бред какой-то. А вообще, с трудом верится, — пробормотал Олег, вспомнив лающий тенорок Черепа.
— Но ты меня не дослушал. И вот, за несколько дней до дебюта Череп подцепил сильнейшую ангину. И все! Голос пропал навсегда! Знаешь, он вчера чуть ли не разрыдался, когда вспоминал, как долго он разучивал партию Ивана Сусанина, как мечтал выйти на сцену и спеть «О дайте, дайте мне свободу!»
— Муть какая-то. Никогда не слышал, чтобы Череп о театре говорил.
— Ничего удивительного. А когда нам об этом говорить? Крутимся как белки в колесе. Каждый день заново наполняем бездонную бочку. А на следующее утро — все сначала. Конвейер!
Тут зазвонил телефон.
— Сан Санычу я опять зачем-то понадобилась, — в глазах Яны мелькнула тревога. — Надеюсь, что долго не задержусь.
… Возвратилась она через 40 минут — вернее, ворвалась в кабинет и первым делом грохнула об пол бокал. Затем ребром ладони сшибла блюдце. После чего — вазу. Но она разбилась не сразу. И Яне пришлось сделать еще две попытки, прежде чем пол усеяли тяжелые зеленоватые осколки.
— Ты офигела что ли? Я сейчас психбригаду вызову! — примчавшийся Кудряшов крепко схватил ее за плечи.
— Вызывай, вызывай, у меня, кажется, реально поехала крыша! Я сейчас тут все на хрен разнесу!
— Да уймись ты! Что опять стряслось?
— Да, все здесь разнесу, а потом пойду и убью эту суку!
— Какую суку?
— Эту тихоню, эту мразь, эту нашу белую кость Анну Петровну! Олег, в номере опять ошибки! Представляешь, вместо «мэр» в газете стоит «мэрин»! А вместо «деловых кругов» — «деловые овалы»! — и Яна истерично захохотала. — Это уже не опечатки! Это кое-что посильнее! Эта сука ржет мне прямо в лицо!
— Не может быть! Я тебе не говорил, но после того случая я лично перечитываю все после корректоров. Только они этого не знают. А сейчас, пока Черемшанов болеет, я сам подписываю полосы в печать. Вчера последнюю подписал в 18.25. Все было чисто. Ни мерина, ни овалов. Марина дежурила на сдаче номера. А Анны Петровны в это время в редакции уже не было. Она ушла около шести.
— Ну не знаю! Значит, у нас завелись барабашки! Но неужели никого в редакции не было? Ведь Корикова обычно торчит до семи-восьми, а Ростунов должен был дописывать репортаж на пятницу. Неужели тоже смазал? Очень странно все это, вот что я скажу!
— Действительно, странно. А я еще удивился: что это как тихо в редакции? Сейчас пойду и всех расспрошу.
— Да толку-то? — истерика у Яны сменилась безучастностью. Она опустилась в кресло и уставилась в одну точку. — Я уже написала заявление. Он мне орал: «Вон, дура! И не смей мне больше на глаза показываться!» Такое унижение…