Напряжение отпускает его. Теперь ему намного легче. Он читает монотонную молитву, как будто Господь способен слышать лишь одну ноту. Я почти не вслушиваюсь в череду слов. Вдруг у меня возникает идея.
— А вот есть… — не давая себе задуматься, говорю я. — Гимн такой… «Возрадуйтесь, люди» — знаете его?
— Конечно, знаю. Его хотите послушать? Прямо сейчас? — Он, кажется, ошарашен, как будто это совсем не к месту.
— Если вы не против.
— Нет-нет, я-то не против. Просто его обычно поют.
— Ну так спойте.
— Спеть? Прямо здесь? — Он потрясен. Этот молодой человек сведет меня с ума.
— А что такого?
— Да нет, ничего. — Он сцепляет и расцепляет руки. Заливается теплым румянцем и оглядывается, как будто умрет, если узнает, что кто-то подслушивает. Но теперь мне очевидно: в нем есть стержень. Он это сделает, даже если это его убьет. Молодец. За это уважаю.
Затем он раскрывает рот и начинает петь, и теперь потрясена уже я. Пусть бы он всегда только пел и никогда не разговаривал. Пусть пропевает свои службы. Здесь ему не надо с трудом подбирать слова. Голос его тверд и четок.
Возрадуйтесь, люди, и пойте Ему,
Откройте для Господа ваши сердца.
Служите, ликуя, Ему одному;
Возрадуйтесь, люди, и славьте Творца
[27].
Как бы я этого хотела. Осознание приходит так резко, так мощно бьет, что мне горько, как не было никогда в жизни. Я всегда, всегда хотела одного: жить и радоваться. Так почему же у меня ничего не вышло? Я знаю, знаю. Когда я все поняла? А может, я всегда знала — в глубине души, в самой дальней ее пещере, о которой никто и не догадывался? Мне было чему порадоваться — мужу, детям, тому, что утром восходит солнце, тому, что я есть на этой земле, — но нет, я не давала этой радости хода, озабоченная соблюдением приличий, вот только кому, кому они были нужны? Была ли я хоть раз самой собой?
Гордыня определяла всю мою жизнь, она была моей пустыней, а демоном моим — страх. Я всегда была одинока, всегда, и совсем не знала свободы, ибо цепи свои носила с собой, и сковывали они не только меня, но и всех, к кому я прикасалась. Мужчины мои, что давно умерли! Сами ли или я вам помогла? Ничего теперь не исправить.
Мистер Трой перестает петь.
— Я вас расстроил, — неуверенно говорит он. — Простите меня.
— Нет-нет, — мой голос глух, а лицо я закрыла руками, чтобы он не увидел. Он, наверное, думает, что я лишилась рассудка. — Просто давно этот гимн не слушала.
Теперь я готова встретить его взгляд. Я убираю руки и смотрю ему в глаза. Он озадачен, встревожен.
— С вами определенно все в порядке?
— Все хорошо, спасибо. Нелегко вам было петь одному.