— Я все, — говорил он. Даже в детстве он не отличался особой разговорчивостью.
— Я вижу, что ты все сделал. У меня есть глаза. Иди уже, ради Бога, Марвин, пока я не спотыкнулась об тебя. Поди спроси отца, не нужна ли ему помощь.
— Вроде слишком много принес дров?
— Нет, не слишком. В самый раз. Иди, Марвин, иди, сколько раз тебе говорить одно и то же?
— Ты даже не поглядела, — говорил он. — Я энти принес, длинные, из новой поленницы.
— О Господи, вот — я смотрю, доволен? Давай, давай, Марвин, мне еще обед готовить. И запомни уже: «эти», а не «энти».
Когда он стал постарше, он уже не вертелся под ногами, ибо большую часть дня проводил с Брэмом на улице, ну а потом пошел в школу, и я его почти не видела, кроме как летом да по вечерам, когда он делал за столом уроки, пока я шила, а Брэм расширял кругозор, читая каталог универмага «Итон». Но когда темнело, Марвин по-прежнему появлялся в дверях кухни, говорил: «Я все» — и стоял на пороге до тех пор, пока я не велела ему зайти, чтобы не пускать в дом холод зимой или мух летом.
Большинство фермеров в нашей округе работали не покладая рук. Брэм к этому большинству не относился. При этом работать он умел, и если уж брался за дело, то работал, как вол, появляясь в доме лишь поздно вечером и принося с собой запах пота и солнца. Но неизменно наступал день, когда его начинали манить мутные воды и поросшие травой пологие берега Вачаквы, и он шел на ее зов — наверное, как Саймон-простофиля, что бежал ловить рыбку в бочке[7].
Во время уборки урожая, когда на ферме работала целая бригада молотильщиков, он обычно не позволял себе расслабляться. Бригада состояла большей частью из обитавших на горах полукровок и работников-бродяг, и я не понимала, почему его так заботило их мнение, но для него и вправду это было важно. За десять лет он изменился: смех, которым он некогда прикрывался, уступил место другому, уже непотребному одеянию. Пока на ферме были молотильщики, он непрестанно хвастался тем, что у него есть и что еще будет. Послушать его, можно было уверовать, что, как Христос поднялся из гроба, так и здесь чудесным образом поднимутся из земли огромные красные постройки — не пройдет и года. По всей ферме вместо лютиков будут красоваться нарядные сараи. Изгороди встряхнут вдруг своими старыми плечами и выпрямятся сами по себе. Зернохранилища станут появляться десятками, как грибы после дождя. Слушая его, эти люди с ястребиными лицами лишь негромко посмеивались и задумчиво улыбались, приговаривая: «Ага, ага». А потом они оглядывались и видели серые, выцветшие стены коровника, с каждым годом все глубже погружавшегося в мягкую, как навоз, землю, да курятник в окружении просевшей сетки, напоминавшей шаровары с оттянутыми коленками, и накренившуюся уборную — неумелую пародию на Пизанскую башню. Эта несчастная уборная больше всего действовала мне на нервы. Смех сквозь слезы.