— Заткнись, — сказал Марвин. — Чего ты вообще лезешь?
Я терпеть не могла, когда они пререкались. У меня от этого болела голова. Марвин был намного старше. Мне не нравилось, что он придирается к Джону. Правда, и Джон был не ангел, чего уж там. Но порой у меня не было сил с ними спорить.
— Видел, — сказала я Джону. — А не видал.
Когда Джону исполнилось шесть лет, я подарила ему семейную брошь для пледа. Она была из чистого серебра; за годы, пока ей не пользовались, она совсем почернела, но я ее тщательно почистила, прежде чем дарить.
— Твой дед получил это, когда умер его отец. Твой прадедушка, сэр Дэниел Карри. Титул он унес с собой в могилу, он ведь не был бароном. Когда я была маленькая, у нас в гостиной висел его портрет маслом. Интересно, где сейчас та картина? У него были бакенбарды и узорчатый жилет. Храни эту брошь, слышишь? Это не игрушка. Карри — потомки Макдональдов, из клана Кланранальда Макдональда. Вот, посмотри, на броши их герб — замок с тремя башнями и рука с мечом. Их девиз — «Брось вызов, кто дерзнет». Они были горцами. Твой дед родился в горах Северной Шотландии. Он мне рассказывал, как в детстве, еще до того, как они переехали в Глазго, он просыпался летом рано утром и слушал, как волынщики встречают рассвет. Мне всегда хотелось тоже их послушать.
Джон сунул брошь в карман и забыл. Наверное, с подарком я поторопилась.
Однажды я услышала, как он спрашивает отца, где тот родился. Брэм в тот момент мылся, и ответ прозвучал нечетко, затерявшись в серой бороде и таком же сером полотенце.
— В хлеву. Я думал, тебе уж рассказали эту историю. Я да Христос. Скажи, Агарь?
— По-твоему, это смешно?
— Еще как, — сказал он. — Со смеху помрешь.
Брэм всегда чувствовал себя легко с Марвином, но с Джоном они были слишком разные. Зачастую он бывал с младшим сыном нетерпелив, и даже его доброта по отношению к нему граничила с жестокостью. Однажды я пошла за Джоном на пасеку и видела, как Брэм извлек соты, отрезал от них целый кусок и протянул Джону, а ребенок, побледнев от страха и боясь ослушаться, открыл рот и стоял как вкопанный, пока щедрый отец запихивал в него сладкий мед на стальном ноже, каким в иное время разделывал свиные туши. Я стояла не шевелясь и боялась заговорить, как будто они лунатики и могут упасть, испугавшись моего голоса. Брэм вынимал лезвие изо рта Джона так медленно, что мне казалось, будто его вынимают из моей собственной плоти, а когда я заорала на Брэма, тот обернулся, держа в руках нож, с которого, словно кровь, все еще капал мед, и на его бородатом лице появилась шутовская ухмылка.