— Да вот еще, Петруша, — бросил Рябов, — насчет коньячку побеспокойся.
О! Это был уже другой уровень. Это не только кофе и круассаны, но еще и осетровый балычок, и мясное ассорти с Микояновского комбината, и тонко нарезанный лимон, и кое-что еще, о чем девочки в буфете прекрасно знают.
— Спасибо за угощеньице, — сглотнув слюну и с печалью покосившись на бутылку армянского коньяка, отказался Соколов, — но спешу я. Мне-то, собственно, не в Малютов нужно, а до N-ского детского дома имени Александра Матросова. Это на полпути до Города из Москвы.
— Довезут на моей машине.
— Довезете — спасибо! А если бы ваш человечек еще и с директором дома насчет ребенка поговорил от вашего имени…
— За мальчишкой торопишься… — задумчиво сказал генерал, толстым слоем намазывая масло на хлеб. — Слушай, Соколов, зачем он тебе сдался?
— А зачем я вам сдался? — вопросом на вопрос ответил Соколов.
Генерал, не отвечая, налил по полстакана себе и капитану.
— За Россию! — провозгласил первый тост генерал.
«А он ничего!» — подумал Соколов, сам толком не понимая, о ком он думает — о генерале или коньяке. Мысль, что спешить теперь не надо, что в бутылке еще плещется две трети содержимого, что Рябов явно намеревается говорить с ним без начальнических выкрутасов и всех этих поганых гэбистских «подходцев», согрела его, пожалуй, даже сильнее выпитого. А генерал и впрямь разоткровенничался.
— На зятя мне наплевать. В лучшие годы я бы его лично под расстрельную статью подвел…
— А дочь? — спросил Соколов.
— Полинка? Полинке бы нового мужа нашел. Не блядуна комсомольского, а порядочного офицера вроде Платона.
Максим Максимыч посмотрел в ястребиные, хищно и молодо сверкавшие из-под кустистых бровей желтые глаза генерала и понял, что тот не шутит.
— За Платона я как за сына родного переживаю, — продолжал свою исповедь генерал. — Я в него сердце вложил. Душу в него вдохнул, как Господь.
Генерал задумался, и глаза его увлажнились. Солнечный зайчик на стене испуганно замер.
— Как думаешь, Соколов, — быстро и зло спросил Рябов, — предаст меня Платон?
— Вряд ли, — успокоил его Максим Максимыч. — Он к вам привязан как к отцу родному.
И снова глаза генерала хищно сверкнули.
— Потому и привязан, что отца нет. А отца его я лично под расстрел подвел в сорок третьем. Платону четыре года было.
— Платон это знает?
— Ты с ума сошел?!
Рябов подошел к сейфу, неприметно вмонтированному в стену. Щелкнул дважды. Достал папку.
— Дело за номером таким-то на инженера-метростроителя Платона Ивановича Недошивина. 1904 года рождения… Православного вероисповедания… Мать скончалась при родах… Отец приговорен к высшей мере… Ну и прочее… Если бы Платон нашел эту папку в архиве (а он ее искал, мне доложили), он, может быть, застрелил бы меня, а потом покончил с собой.