Да, о чем это я? Была у нас любимая забегаловка на Литейном, мы там встречались раз в месяц, чтобы посидеть спокойно в мужской компании. Вот сидим мы как-то, уже поддатые, опять же училище вспоминаем, забавы наши совместные, вас, всех ребят, добрались до Смурова и зашлись хохотом чуть не до самозабвения. Поднимаем головы, а он перед нами сидит. Папироску запалил, смотрит с желчным таким прищуром и ухмылочка на лице змеиная. Я, признаться, в первый момент его не узнал, — такой он стал весь гладкий, лощеный, самоуверенности хоть отбавляй, форма с иголочки и сидит на нем как влитая.
«Рад, что вы меня не забыли, — говорит и пускает нам дым в лицо, нахально так, с пренебрежением. — Представьте, и у меня сохранились о вас самые теплые воспоминания. Тем больше удовольствия от нашей встречи».
Полежаев уставился на него и выдает спьяну: «А знаешь, что говорит Ароян в таких случаях? «Помянул собаку, — бери палку». Палки у меня под рукой нет, зато есть кулаки. Так что вали отсюда, пока я твою подлую харю не расквасил! Будут тебе еще воспоминания!». И лезет на него через стол. Тот даже не сморгнул. Сидит и улыбочкой своей дрянной улыбается. Щербин тоже завелся и вскочил. Ну, думаю, сейчас начнется заварушка. И началось — подлетают к ребятам два молодчика в лейтенантской форме, выворачивают им руки за спину и лицом обоих в стол. Уж на что Полежаев в теле и при всех своих мускулах и габаритах, и тот трепыхнуться не смог. Кругом много народу было из военнослужащих, но все сделали вид, что ничего не происходит, никто и пикнуть не посмел. Я торчу столб столбом и в отупении смотрю на эту картину, а Смуров наслаждается в открытую. Потом встает неторопливо, подходит ко мне и говорит: «Ну что, Захаров, и тебе хочется научить меня уму разуму?». Глянул я ему в глаза, и все у меня внутри разом вымерзло, смолчал я и голову перед ним опустил; наверное, проснулся во мне в тот миг инстинкт самосохранения, потому что, сколько бы он ехидно не улыбался и не ерничал, глаза у него были абсолютно мертвые. Такие глаза убивают всякую надежду, и понял я, что если только вылетит из моего горла хоть единый звук, то и меня бросят на пол и отделают ногами до беспамятства.
«То-то, — говорит, — хоть один сообразительный нашелся. Отставить, товарищи лейтенанты! Мне еще представится случай с ними побеседовать».
Те ребят выпустили, саданув их под дых напоследок, и все трое удалились.
Вскоре Полежаева и Щербина арестовали. Я был твердо уверен, что именно Смуров приложил к этому руку, а потому и сам со дня на день ожидал ареста. На Юле из-за этого я так и не женился и потерял ее в конце концов. Но меня почему-то не тронули до самой войны, только вот в октябре вдруг сняли с корабля, назначили командиром стрелкового подразделения морской пехоты и бросили сюда, под Тихвин. А какая из меня пехота? Опыта никакого, даже теоретических знаний по тактике ведения сухопутного боя не было.