Это произошло в середине седьмого раунда.
Американец нанес прямой удар левой, и, даже не видя его, только чуя по-звериному, Манфред убрал назад подбородок, и удар едва коснулся его лица, не достигнув цели.
Манфред поддерживал равновесие, отклоняясь назад, но готовый устремиться вперед, приготовив правую руку, со сжатым кулаком, как кузнечный молот, и американец на сотую долю секунды опоздал с отходом. Семь тяжелых раундов утомили его, он чуть задержался – и открыл правый бок. Манфред не видел этот изъян в защите, слишком небольшой, слишком недолгий, но снова его рукой водили чутье и опыт; по развороту плеч американца, по углу наклона его рук и головы он понял, где брешь в защите.
Времени для сознательных действий было слишком мало; кулак устремился вперед раньше, чем Манфред мог сознательно принять решение, но оно было принято инстинктивно и означало развязку. Не обычное для него завершение боя множеством ударов обеими руками, нет – единственный удар, решающий и неотразимый, завершит бой.
Удар зародился в больших эластичных мышцах икр и бедер, с помощью поворота таза, спины и плеч, набрал стремительность, как камень из пращи, и все это сосредоточилось в правой руке, как убыстряет ток могучая река, войдя в узкий каньон; удар миновал защиту американца и пришелся в темную голову с силой, от которой у Манфреда лязгнули зубы. Он все вложил в этот удар, все тренировки и весь опыт, всю свою силу; все его тело, и сердце, и каждая старательно разработанная мышца – все стояло за этим ударом, и он обрушился в цель тяжело и чисто.
Манфред почувствовал этот удар. Он почувствовал, что кости его правой руки сломались, они трещали и лопались, как сухие ветки, боль была как белое электричество, которое пронеслось по руке и заполнило голову пламенем. Но в этой боли были торжество и пьянящая радость, потому что он знал: все кончено. Он победил.
Пламя боли утихло, Манфред опять мог видеть и поискал, где у его ног лежит американец, но дикое биение его сердца на мгновение словно остановилось, а само сердце превратилось в сгусток отчаяния. Сайрус Ломакс оставался на ногах. Оглушенный, он шатался, глаза его потускнели, он ничего не видел, его ноги словно стали ватными, а голова свинцовой, он раскачивался, готовый вот-вот рухнуть, – но оставался на ногах.
– Убей его! – кричали в толпе. – Убей!
Манфред видел, как мало для этого нужно: еще один удар правой, и американец упадет, – всего один удар. Но этой возможности не было, ничего не осталось. Правая рука отказала.
Американец качался, как пьяный, отскакивая от канатов, колени его подгибались, но каким-то невероятным усилием воли он распрямлялся опять и опять.