— Есть три варианта! — бодро начал он, словно отвечая на незаданный вопрос. — Оплакиваем бегство жены…
Ворон слепо смотрел в одну точку, прямо перед собой, словно перед ним сидел невидимый всем остальным собеседник.
— Не сказав ни слова, — бесстрастно произнес он.
Эту фразу Голощекин слышал уже не раз. И знал, что будет дальше. Похоже, особист прямо-таки наслаждался своим горем и своим позором.
Горе же состояло в том, что жена полкового особиста майора Ворона Альбина сбежала с заезжим гастролером, сладкоголосым соловьем с внешностью и замашками сибарита.
— Мимо! — невозмутимо констатировал Голощекин. — Тогда второй вариант. Картину я тут в городском музее видел. «Муж убивает любовников на смятой простыне». Исторический сюжет.
Он резал своим разбойничьим ножом мясо, хлеб, сыр, разливал водку, остро поглядывая на Ворона.
— Как предательница, — сказал особист. — Тайно.
— Значит, тоже мимо, — согласился Голощекин. — Тогда третий вариант. Нанятый убийца всаживает нож в сердце коварного соблазнителя! — И он с размаху вонзил нож в столешницу.
Лезвие вошло глубоко, задев мизинец левой руки. Голощекин сунул палец в рот, пососал и взглянул исподлобья на особиста.
Наконец Ворон проснулся. Он посмотрел на капитана трезвыми глазами и быстро спросил:
— Ты сможешь убить?
Голощекин развеселился. Хрипло, коротко хохотнул и поманил к себе Ворона окровавленным мизинцем:
— Что-о? Зацепило?!
Особист мгновенно опомнился:
— На убийство не пойду.
Голощекин глянул на него с презрением и успокоил:
— Я его убью морально.
Ворон облегченно вздохнул.
— У нее заскок, понимаешь? Она любит тебя! — сказал Никита. — В голосе его зазвучали интонации опытного учителя, уговаривающего двоечника не отчаиваться и начать новую жизнь с понедельника. — Но она боится вернуться. Ей надо помочь. — Голощекин закурил и подмигнул Ворону. — И я ей помогу!
На лбу особиста выступили бисеринки пота. Он сглотнул и выговорил деревянными, непослушными губами:
— Никита, если ты это сделаешь, я… — Голос его сорвался.
Голощекин кивнул, налил еще по стакану, чокнулся и проследил, чтобы Ворон выпил до дна, тяжелым взглядом будто подталкивая стакан в его руке ближе ко рту.
— Понял! Не дурак. — Голощекин выпил сам, шумно выдохнул, занюхал хлебной коркой и уставился на особиста, словно гипнотизируя. — Но и ты мне помоги. У тебя там бумага есть ненужная… для пыжей сгодится… так ты мне ее отдай.
Лицо особиста окаменело.
— Как это — отдай? — подозрительно прищурился он.
Голощекин махнул рукой:
— Просто! Вот так — достань и отдай. Вздорный донос сержанта Братеева. Нелепица, ну… Поклеп на всех нас! Мы же до конца своих дней не отмоемся! — Это «мы» он ввернул легко, изящно — ведь не о себе заботился, а, в сущности, спасал честь всей заставы, и особиста тоже. — Ты же знаешь, самое трудное — доказывать, что ты не верблюд.