— Где контрабандист? Где?! — рявкнул Голощекин.
Стрельба и грохот прекратились так же неожиданно, как и начались, и наступила оглушительная, закладывающая уши тишина.
— Ушел, — буркнул Умаров, мокрой рукой пытаясь стереть вонючую грязь с лица.
— Как ушел? — не поверил Голощекин. — Как это ушел?
— По болоту пошел, — хмуро процедил Умаров. — Я стрелял! А китайцы в ответ такую пальбу устроили!
— Да ты что?! — От ярости у Голощекина сел голос. — Ты что, не знаешь, что нельзя стрелять в их сторону?
Умаров остолбенело уставился на капитана:
— Вы же сами приказали…
— Что?! — Голощекин прищурился. — Что я тебе приказал? Дур-рак!
Умаров поежился под прицелом этого прожигающего взгляда и послушно повторил:
— Дурак. Виноват, товарищ капитан!
Но Голощекин все сверлил Умарова взглядом, наступал, теснил к болоту.
— Провокацию на границе устроить — это я тебе приказал?
Внезапно он успокоился. Поправил фуражку и хмыкнул, по-птичьи дернув головой.
— Провокацию устроить… — повторил Голощекин, но голос его звучал уже без угрозы, почти весело.
Он развернулся и направился к болоту.
Шагал Голощекин легко, пружинисто, свободно, и видно было, что он может идти так целый день, не уставая и не сбавляя темпа.
Капитан Голощекин и особист Ворон пили в опустевшей тихой квартире Ворона. Голощекин был разговорчив и весел, Ворон мрачен и молчалив. Пили они поровну, Ворон пьянел и наливался горечью и обидой, Голощекин казался почти трезвым, только посмеивался, играл широким охотничьим ножом, острым, как бритва.
Красный абажур, призванный создавать в этом доме уют и дарить ощущение покоя, сейчас придавал попойке какой-то мрачный и даже зловещий вид.
— Скоро сезон на уток, — добродушно обронил Никита. — Пойдем?
В эту минуту он выглядел верным другом — другом, который все понимает, сочувствует, но по-мужски сурово скрывает свои чувства за трепом о делах простых и обыденных.
— Да, — мертвым голосом ответил Ворон. — Заждался. Постреляем.
Никита хмыкнул, налил ему водки в граненый стакан — до краев, всклянь, — и подождал, пока особист выпьет. Пригубил из своего стакана и снова широко улыбнулся.
— Да брось ты, не пыхти! Мне тебя даже жалко становится. — Голощекин поднял свой стакан и осушил его одним глотком. — А я жалеть не люблю.
Ворон не слышал. Он, казалось, ведет какой-то внутренний диалог с самим собой, ведет не один день, ходит по протоптанному кругу, как слепая лошадь на шахте.
— Столько лет вместе.
Они сидели уже давно, и Голощекину никак не удавалось столкнуть особиста с этой колеи, не удавалось начать разговор, ради которого он, собственно, и пришел, достучаться до его сознания, пробившись через стену мрачных мыслей, занимавших Ворона. Но Голощекин не оставлял попыток.