…«Жалость к своему положению и сострадание – вот первое, что тщится пробудить в дознавателе испытуемый; и пусть это не принесет ожидаемого им оправдания, сие побуждает его крепиться в молчании, надеясь на избавление».
Альберт Майнц, там же…
– Мне просто нечего вам сказать, – чуть слышно отозвался Рицлер, не поднимая головы. – Я просто не знаю, что вам нужно.
…«Дознаватель, имеющий подлинное сострадание к испытуемому, обязан обнаруживать безучастие и равнодушие, дабы не давать оному ложной надежды и не споспешествовать излишнему продлению пытки»…
– Я… Вы совершаете ошибку.
…«Однако же дознаватель обязан определить душевный склад испытуемого, к немногим из коих применимо именно проявленное внешне соболезнование, и здесь следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…
– Вы ошибаетесь. Вы не можете это всерьез, я…
– Отто, – оборвал он, отбросив сомнения и колебания, словно сковывающую тело тяжелую одежду на тренировочном плацу – одним мысленным движением, сразу. – Оглянись. Оглянись, – повторил Курт, не отступая от бледного переписчика, оставаясь в шаге от него. – Ты видишь, где ты? Видишь, что и кто вокруг тебя? Это значит – все серьезно. Это не уловка, не запугивание, это факт: сейчас я либо услышу ответ на свой вопрос, либо мы проведем здесь некоторое время, узнавая назначение большинства из этих предметов.
– Не надо, – совершенно по-детски просто произнес тот. – Не делайте этого.
– У меня все тот же, один-единственный вопрос, Отто. Отвечая на него, ты запинался, прятал глаза и нервничал более обычного, что значит – лгал. Вопрос простой: о чем ты умолчал, рассказывая о книгах, интересующих Филиппа Шлага? Какую из них ты не назвал?.. Ты вздрогнул, – заметил он по-прежнему негромко. – Ты слишком устал, чтобы успешно притворяться, к тому же – и без того у тебя это выходит скверно. Итак, мой вопрос что-то задел в тебе. Я это знаю. Понимаешь меня, Отто? Я знаю, что тебе что-то известно, и значит, не успокоюсь, пока не узнаю также, что именно.
Переписчик стоял молча, бегая глазами по стенам, избегая смотреть в сторону неподвижного, словно каменная статуя, исполнителя; Курт вздохнул.
– Сейчас я должен тебе сказать, что даю последний шанс признаться voluntarie et non ex necessitate[98]. Таковы правила. Но это не совсем так; возможность сознаться у тебя есть в любое мгновение, начиная с этого. Понимаешь меня?
– Мне не в чем, я ничего не…
– Стоп, стоп, – оборвал Курт подчеркнуто благожелательно. – Хочу сразу же заметить: правила, Отто, те же, что и при нашей первой беседе, все те же два правила. Не говорить, что ты ничего не сделал и ни в чем не виноват, а также – не молчать и не лгать мне. Запомни их, и больше не будем к этому возвращаться.