[212] – вот чем я руководствовался, и так считаю до сей минуты. Меня это не тревожит, вот в чем дело. Меня не тревожит то, что я в течение месяца методично вел к смерти и лгал в лицо – с улыбкой лгал – женщине, которая меня любила. Которую всего несколько дней назад любил без памяти сам. Это все исчезло, когда я узнал, что она такое. Просто исчезло. Ушло. Тотчас. И у меня в душе не дрогнуло ничего, вы понимаете? Но это должно быть, ведь так? Это свойственно человеку, это в порядке вещей. Тогда почему все случившееся не взволновало меня?
– Это и есть твои сомнения? – тихо уточнил наставник; Курт кивнул. – Ты ведь пытался объяснить все это сам себе, верно?
– Да. И ей, когда она спросила об этом.
– Это я знаю. Я читал твои отчеты и записи допросов… Но в чем же еще тогда колебания?
– Мне нужно ваше слово, – решительно отозвался Курт, подняв, наконец, голову и посмотрев наставнику в лицо. – Я прав? Имеет ли право служитель Конгрегации на такие мысли и такие убеждения? Или были правы другие, и прошлое дело поломало меня, и теперь…
– …у тебя с головой не в порядке? – без церемоний договорил отец Бенедикт, и Курт усмехнулся снова:
– Да.
– О, Господи Иисусе! – вздохнул духовник тяжело, но как-то наигранно. – Воспитал я вас на свою голову… Это, вообще, занятие неблагодарное – пытаться влезть в душу тому, кто обучен сам влезать в душу другим; а ты, мой мальчик, научился этому неплохо, сам знаешь. Никогда не приходило тебе в голову, насколько это зрелище странное и почти противоестественное – беседа двух инквизиторов о проблемах одного из них? И чем старше вы становитесь, дети мои, тем трудней мне с вами… – Курт молчал, снова уставясь в пол, и наставник вновь разразился тяжким вздохом – теперь искренне. – Вот что я тебе скажу. Служитель Конгрегации имеет право и даже обязанность мыслить и поступать именно так. Поступать так – приходится. Мыслить – это дано не каждому… и, возможно, это даже к лучшему. Я понимаю твои опасения: ты боишься очерстветь. Боишься, что со временем подобное равнодушие овладеет тобою не к месту, что когда-нибудь ты поступишься чем-то вовсе недозволительным – и тогда пострадает невиновный. Насколько мне известно, это в твоей работе твой самый большой страх…
– Да. Я боюсь.
– Боишься себя самого, – подытожил наставник тихо и, помолчав, договорил: – И это хорошо. Бойся. Бойся как следует, и ничего подобного не произойдет. Сейчас ты снова ждешь от меня вердикта, как прежде?.. Вот он: Раскаиваться тебе не в чем. Совершённое тобою справедливо. Это главное. Ведь ты знал, что я скажу именно это, верно?