Но он искупит свою вину, он попросит прощения, она поймёт и простит… Ведь она не просто хороша собой, она, безусловно, тонкая, умная, всепонимающая и всепрощающая…
Генрих вдруг почувствовал, что переполнен невероятной нежности к изнасилованной им женщине. Он протянул к ней руку, хотел осторожно дотронуться до её лица, погладить, но не донёс. Она резко оттолкнула его.
Вера с трудом разомкнула распухшие от поцелуев губы.
– Получил своё? – Голос её был глухим, полным ненависти. – Теперь убирайся!
– Вера, послушай, ты неправильно всё понимаешь! – горячо заговорил Генрих. – У меня никого нет в Германии. Я очень серьёзно отношусь к тебе…
Вера заткнула уши, ничего не хотела слышать.
– Убирайся! Убирайся вон! – однотонно, слегка раскачиваясь, твердила она. – Оставь меня! Оставь! Убирайся!!!
Генрих понял, что разговаривать с ней сейчас бесполезно. Он встал, надел китель, пригладил растрепавшиеся волосы.
– Вера, выслушай меня! – сделал он ещё одну попытку. – Я прошу прощения!
Но Вера по-прежнему упрямо мотала головой, не проявляла ни малейшего желания его слушать.
– Мы обо всё поговорим, когда ты успокоишься! – тщетно пытался увещевать её Генрих. – Я тебе всё объясню…
Вера неожиданно отняла руки от ушей, посмотрела ему прямо в глаза пристальным ненавидящим взглядом. Произнесла только одно короткое слово:
– Вон!!!
Генрих криво усмехнулся, печально пожал плечами. Всё было так хорошо, она реагировала на его шутки, танцевала с ним…
Он сам всё испортил. С этой женщиной нельзя вести себя так… Она – другая, особая…
И как теперь вернуть всё обратно?!
Он в последний раз взглянул на Веру и вышел из дома.
Вера глубоко вдохнула воздух и с глухим отчаянным воплем уткнулась в подушку.
Утро долго не проявлялось, а когда наконец наступило, то оказалось пасмурным, серым. Серость эта, как вата, лезла во все щели, закупоривала их, не давала дышать. Но всё равно надо было находить в себе силы жить, идти на работу, встречаться с ним лицом к лицу.
Вера проснулась очень рано, убиралась в полутьме, не хотела, чтобы рассвет застал хоть какие-то следы мерзкого вчерашнего пиршества. Дважды постирала платье, сунула в печку порванное бельё, тщательно вымыла всё, к чему прикасались его хваткие ненавистные руки.
Одевшись, присела к зеркалу причесаться, напудриться. С удивлением всмотрелась в свое отражение.
Вот, значит, что с ней произошло. Когда-то она слышала о подобных историях, ужасалась им, пыталась представить себе, что ощущали несчастные женщины, а теперь это случилось с ней. И главное, что она сейчас чувствует – это глубокое отвращение к самой себе.