Спустя несколько дней она предприняла новую попытку избавиться от плода, сделала горячую ванну для ног из горчичного порошка, который принесла Надя. Подливала кипяток в ведро, кусала губы от обжигающей, острой боли, но терпела.
Ноги уже через полчаса стали красными, словно обваренными. Она выдерживала боль, сколько могла, потом вынула их, с трудом дотащилась до кровати.
К утру ноги распухли так, что она не смогла идти на работу. Даже валенки, до того свободные, вдруг оказались тесными.
Но и эта процедура оказалась тщетной…
Генрих прислал шофёра узнать, что с ней, она вышла к нему, обмотав горло платком, сказалась больной. Держалась прямо, Пауль ничего не заметил, вниз, на ноги, ни разу не взглянул.
Двое суток Вера провалялась в постели, уткнувшись в стенку и желая одного – умереть.
На третий день пришла наконец Надя, заставила её встать, обнадёжила, убедила, что всё будет в порядке, надо только хорошо пропариться в бане, баня обязательно должна помочь.
Сговорились на ближайший день, откладывать было невозможно, опасно, да и к тому же слишком она измучалась.
Вся в поту, Вера теперь сидела в парной, обессиленно прислонившись к влажной горячей стенке.
Она задыхалась. Судорожно, как выброшенная на берег рыба, открывала рот, пыталась вдохнуть воздух, которого не хватало.
Всё сильнее стучало в висках. Глухо и отчаянно, будто раненая сова, ухало сердце.
В парную заглянула Надя. Озабоченно вгляделась в окутанную паром подругу.
– Верунь, выходи! Хватит, сколько можно! Тебе плохо будет! Это не поможет!..
Вера упрямо покачала головой.
Как же так – не поможет ?! А что же тогда поможет? Надя же обещала, что всё будет в порядке… Где же он, этот порядок?
Но Надя не отвечала, она вдруг раздвоилась, размножилась и исчезла. Всё куда-то потекло, поплыло перед глазами.
Вера стала медленно заваливаться набок.
Надя бросилась к ней, пытаясь привести в чувство, бесполезно хлопотала, потом тащила из парной ослабевшее, мокрое от пота, выскальзывающее из рук тело.
В феврале морозы ударили такие, что птицы внезапно замолчали, поисчезали куда-то. Стало тихо и жутковато. В лесу никто уже не галдел, не свиристел, не чирикал. Даже ворон и тех нигде не было видно.
Вере почему-то хотелось думать, что они всё-таки улетели, а не просто попрятались. Вырвались отсюда наконец, унеслись далеко-далеко, прыгают сейчас где-то по свободной от ненавистных фрицев земле, перепархивают с ветки на ветку, счастливо переговариваются между собой.
Только она никуда не может деться, обречена на страшное изматывающее ожидание своей неминуемой участи. Только ей суждена эта медленная изощрённая пытка – изо дня в день видеть в зеркало, как неумолимо меняется её тело, как наливаются, созревают её груди, как постепенно округляется её живот.