Сам Горкушин — сильный, костлявый старик — метался в одном исподнем по двору усадьбы своей, прыгал босыми пятками среди ярких брызг, надрывно и жалобно выл:
— Подожгли меня… знаю, что не сам горю… подожгли-и!
Стесняев, как всегда, первым кинулся в огонь, бабы побежали к реке с ведрами. Приказчики Горкушина — строгие, молчаливые парни — скинули разом пестрые жилетки, дружно работали баграми. Пламя зашипело, поползло вниз, раскаленные бревна стен медленно тухли… Пожар перехватили в начале, и Горкушин, яростно срубая топором нарост рыхлого угля с бревен частокола, плевался желтой слюной, грозился:
— Знаю, что бельмом я у вас… знаю. Вдругорядь сторожей с ружьями понаставлю. Пушку куплю! Стану вас, убогих, картечью сражать…
Затем, малость поостыв, зазвал Стесняева в свою контору, сел на скрипнувшую лавку, крытую шкурой пыжика, долго мял в руках опаленную пламенем бороду.
— Ты — кто? — спросил наконец столь резко, словно пальцем под ребро ткнул.
— Я? — испугался Стесняев.
— Да, вот ты.
— Рази не изволите знать меня, Тимофей Акимыч?
— Не изволю всех в городе знать.
— При акцизе состою, четырнадцатого класса чиновник… Горкушин подумал о чем-то, шевеля плоскими пальцами.
— А в первом-то классе кто по «Табели о рангах»?
— Великий канцлер империи! — пояснил Стесняев.
— Ну а ты, мозгляк, еще в четырнадцатом шевелишься?
— Шевелюсь.
— Далеко тебе, чай, до канцлера? — подмигнул ему Горкушин.
— У-у-у-у… — провыл Стесняев, закрывая глаза.
— Ну, вот, — придержал его старик. — Хочешь, предреку тебе? Так и сдохнешь в состоянии мизерном. А в канцлерах тебе не бывать…
Горкушин достал бутыль с пахучим ромом норвежским, рука его вздрагивала, когда разливал по стаканам:
— Пей!
— Благодарствую на угощении. Не потребляю-с.
— Врешь! — не поверил купец, кося кровавым глазом.
— Вот свят! — скоренько покрестился Стесняев. — Ежели што, так у начальства обо мне спросите.
— Все пьют, — глухо буркнул Горкушин. — Потому как место здесь нехорошее… гиблое. Одно слово — тайбола!3
И, пожевав тонкими злыми губами, Горкушин сам выпил. Кашлянул густо, глянул просветленно:
— Видал?.. Видал, говорю, как тушили? Пока сам исправник не прибежал, никто и ведра в руки не взял — рады, что богатый человек горит. А ты — молодец: бескорыстен ты! — И, помолчав, затем Горкушин добавил: — И глуп ты, наверное. Иначе зачем же так за чужое-то добро в полымя бросаться?.. А ты и вправду не пьешь или привираешь?
Стесняев объяснил ему свое трезвое житие:
— Для прилику, ежели в гостях… А так — ни-ни!
— Шабаш тогда! — И купец прихлопнул пробку в бутыли. — Мне трезвый конторщик нужен… Ша! — властно остановил он Стесняева. — Место у меня хорошее, не воруй только.