Он прочел нам «Тараса Бульбу» Гоголя, пушкинского «Дубровского», «Кавказского пленника» Толстого. А читал он замечательно, причем видно было, что, учитывая и наш возраст, и способности понимать по-русски, пропускает некоторые места, что-то объясняет своими словами (так делали и другие воспитатели); мы же слушали завороженно, забыв все на свете. Как сейчас вижу: Виктор Васильевич сидит на скамейке под липой (липовая аллея вела от нашего корпуса к реке Клязьме) и читает нам «Дубровского». Мы полукругом сидим на траве и восторженно глядим на него, отождествляя чтеца с главным героем. А когда он дошел до того места, где учитель-француз грабит ночью глупого и трусливого Антона Пафнутьича и услышали: «Тише, молчать, — отвечал учитель чистым русским языком, — молчать или вы пропали. Я Дубровский», — мы так бурно обрадовались, что Виктор Васильевич засмеялся и сказал:
— Все, ребята! Хорошего понемножку. Завтра будет еще интереснее. Все! Скоро пойдем купаться.
Виктор Васильевич очень хорошо смеялся — искренне, светло и чисто, благородным таким баском. Казалось, он радуется доброй силе жизни, которую видел и любил во всем и в самом себе.
Разумеется, Виктор Васильевич был, как говорится, патриотом, что естественно для людей такого склада в те годы. После военных событий в Монголии (на Халхинголе и у озера Хасан) появилась песенка на эту тему, и Виктор Васильевич с удовольствием нам ее пел:
Японцы-самураи решили до Урала,
Границу до Урала довести.
Пошли они однажды к Уралу воровато,
Да встретились с Хасаном на пути.
На Хасане наломали им бока,
Били, били, говорили: «Ну, пока!»
Мы и сами пели патриотические песни того времени — «Широка страна моя родная», «Катюша», про трех танкистов… Почти все ужасно смешно уродовали слова. Например:
Награни… четучи хояхмура,
Крайсуро… витишиноябя!
Это означало: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят…» (разрывы в словах получались по мелодии).
Война застала нас в благословенной Тарасовке. Поначалу мы ничего особенного не почувствовали: ведь была уже война в Монголии (Халхингол, Хасан), в Финляндии, и везде Красная Армия победила. Я, «местный умник», сказал уверенно, как опытный стратег: «Вот дураки немцы, не понимают, с кем ввязались в драку!» А взрослые сразу посерьезнели, помрачнели — знали, чем дело пахнет. Наш директор, Сергей Львович, собрал всех на линейку и сказал речь — серьезную, с драматическими интонациями:
— Товарищи! Случилось огромное несчастье: фашистская Германия напала на Советский Союз…
Слова «огромное несчастье», как я теперь думаю, директор сказал от себя, согласно собственному пониманию событий. Меня это поразило: почему «огромное несчастье»? Однако недаром запомнилось, как ветер шевелил его волосы, обрамлявшие лысину, а выражение лица подтверждало, что в словах его была трагическая правда. Но все же я, наверно, как и другие, не понимал в чем дело. Начал понимать потом, но и тогда не почувствовал ни тревоги, ни даже печали, а только какую-то отрешенность от происходящего и веру в благополучный исход. А какое горе звучало в голосах воспитателей, когда они читали нам газету со сводками о наступлении немцев и нашем отступлении! Все военнообязанные молодые воспитатели — Виктор Васильевич, физрук Николай, замполит Василий (офицер, моряк-подводник) — один за другим стали исчезать из детдома. Странно, но я не помню проводов на фронт Виктора Васильевича. Может, он просто поехал в Москву узнать, когда и куда надо явиться, и думал, что еще успеет попрощаться, но не вышло. Скорей всего, так и было.