Измучив себя мыслями, что любви у него никогда больше не будет, Раздолбай впал в прострацию. В институт он ходил на автомате, первые лекции пропускал, задания выполнял через силу. Вскоре навалилась зима с промозглым холодом, мокрым снегом и соляной кашей под ногами, и он стал напоминать сам себе лягушку, которая мучительно хочет, но не может погрузиться в анабиоз. Выковыриваться каждый день из теплой квартиры и трястись в автобусе с заледенелыми стеклами было так муторно, что Раздолбай мнил это подвигом, сопоставимым с прокладкой в вечной мерзлоте первой узкоколейки. Каменная, голодная, припорошенная снегом Москва и впрямь напоминала какие-нибудь северные горы, по тропам которых зачем-то бродят миллионы раздраженных, покашливающих людей, среди которых там и тут стали встречаться оборванцы, теряющие человеческий облик. В один из вечеров Раздолбай увидел такого оборванца возле своего подъезда. Тот забился в угол и дрожал, пытаясь с головой укутаться в рваное пальто. Запах мочи и водочного перегара витал на несколько метров вокруг. Раздолбай поморщился и вспомнил, как год назад тащил такого пьяницу под теплую лестницу и был счастлив, что делает доброе дело для Бога.
«Много с тех пор изменилось, — подумал он, проходя мимо. — И в Бога больше не верю, и всех таких теперь не перетаскаешь».
Утром возле подъезда стояла машина милиции, а лежавшее на подъездном крыльце тело было с головой накрыто заскорузлым мешком, в котором угадывался развернутый половик.
«Ты ведь мог затащить его внутрь подъезда или позвонить в „скорую“», — шевельнулся слабый отголосок «внутреннего голоса», но Раздолбай приказал ему замолкнуть, не желая опять впадать в нервное расстройство.
«Не надо мне угрызений совести из-за того, что замерз какой-то пьяница! — твердо сказал он себе. — Пить надо меньше!»
К концу декабря ожидание новой жизни почти выветрилось. В подземных переходах стали появляться листовки с крупными заголовками «Нас обманули!». На улицах слышались разговоры — в августе мы, конечно, победили, только где эта победа? Знамением новой жизни не стало даже сообщение грустного Горбачева о своей отставке и спуск с кремлевского флагштока красного флага, на месте которого торжествующим победителем заколыхался бело-сине-красный триколор. Это событие бурно обсуждали по телевизору, но большинству людей было важнее, когда появятся продукты. Поговаривали, что скоро правительство запустит какую-то «шоковую терапию», и тогда прилавки заполнятся, но Раздолбай в это не верил. Он уже свыкся с мыслью, что продукты исчезли навсегда, и с самого начала самостоятельной жизни выработал способ решать проблему еды минимальными средствами. Раз в неделю он шел на колхозный рынок и покупал курицу, которая стоила в три раза дешевле, чем такой же по весу кусок мяса. Походив по гастрономам, можно было найти рис и купить на свои талоны два-три пакета. Сварив курицу, Раздолбай заливал рис бульоном и ставил его в большом чугунном горшке в духовку, а потом резал вареную курицу мелкими кусочками и перемешивал с рисом, добавляя несколько специй — получалась гора куриного плова. Горшок Раздолбай хранил в холодильнике и разогревал плов небольшими порциями на завтрак и ужин — хватало на всю неделю. Обедал он чем придется: картошкой, пшеном, фасолью — смотря что удавалось добыть. На худой конец можно было обойтись булкой с чаем или сходить на обед к родителям. Дядя Володя все еще получал в издательстве «спецпаек», и на тарелку макарон со шпротами в гостях у мамы Раздолбай всегда мог рассчитывать. Как выглядят сыр, гречка или мясо он давно забыл, и ему даже не верилось, что такие продукты когда-то продавались свободно.