— Absolutely! And I am ordering half dozen of Asti Mondoro in the room.[37]
«Своя жизнь» вспенилась и понесла Раздолбая горной рекой. В номере он вдохновенно шутил, рассказывал на английском «венгерские» анекдоты и, видя, как охотно смеются девушки и как сверкают от шампанского их глаза, воодушевлялся еще больше.
— You didn’t say what is your name?[38] — сказала Оля, присаживаясь рядом с ним на подлокотник кресла и дотрагиваясь до его плеча.
— Кржемилек! — ляпнул он, не зная ни одного венгерского имени.
Мартин метнул в его сторону безумный взгляд, но девушки не нашли в названном имени ничего странного.
— I will call you Milek, OK? — сказала Оля, обворожительно улыбаясь. — Milek, there are three boys here and only two girls. Do you want us to call a third girl here?[39]
На Раздолбая накатила волна парализующего страха. Представляя «интердевочек» падшими вульгарными созданиями, он заранее отвел себе в этом приключении роль стороннего наблюдателя и теперь глядел на симпатичную девушку, манившую своей доступностью, вспоминал волнительное прикосновение ее руки и понимал, что очень хочет быть не наблюдателем, а участником. Хочет, но боится до одури. Подобное чувство он испытывал, когда оказывался в бассейне, и желание научиться плавать сталкивалось со страхом прилюдно раздеться и показать свое неумение. Только водная гладь не влекла его так сильно, как глубокий вырез Олиного платья, а не уметь до девятнадцати лет плавать было не так стыдно, как оставаться девственником.
— I don’t know… I am in love… A have a girl in Hungary…[40] — забормотал Раздолбай, удивляясь, что совсем не чувствует никакой любви. Страх и желание разрывали его, и, чтобы вырваться из этой ловушки, он бросился к радиоле:
— Let’s dance![41]
Заводная песня «Арабески» о полуночном танцоре подхватила всех, и даже противник танцев Мартин стал неуклюже топтаться в центре комнаты, подпевая и расплескивая из бокала шампанское. Валера и Раздолбай скакали как бабуины, а Оля, войдя в раж, улеглась спиной на закрытую радиолу и, согнув ногу в колене, стала играть на ней, как на электрогитаре. Ее длинное платье задралось и обнажило обтянутое чулком бедро до того места, где за широкой черной резинкой белела кожа. Раздолбай впился глазами в это зрелище, и восторженные мысли: «Своя жизнь! Песец, как круто!» взрывались у него в голове фейерверком до самого конца песни. Мартин снова наполнил бокалы шампанским, смахнул один из них на пол и, подобрав отколовшуюся ножку, зашелся гомерическим хохотом:
— Len… Len… Leningrad glass factory! Look, now we are pouring Western champagne in Soviet glasses!