[Про]зрение (Сарамаго) - страница 43

Вернулись почти все. В точности как несколько дней назад, когда министр внутренних дел должен был объяснять премьеру, отчего это так отличалась по мощности бомба, которую он велел заложить, от бомбы, которая рванула на самом деле, так и сейчас, в истории с миграцией, выявился серьезнейший сбой в механизме передачи приказов. И опыт неустанно учит нас, приняв в дотошное рассмотрение множество подобных случаев и проистекших от сего последствий, что и жертвы вносят свой посильный вклад в те беды, что обрушиваются на них. Видные и ответственные члены комитета были так заняты политическими дебатами, из коих ни один, как будет явствовать из дальнейшего, не вывел на уровень лиц, принимающих решения, и, стало быть, более пригодных для безупречного исполнения плана ксенофонт, что не то чтобы позабыли, а даже не вспомнили убедиться в том, что с военными властями потолковали об отъезде и не просто потолковали, но и добились толку. Нескольким семьям – пяти-шести, если быть точным – удалось перейти границу у одного из блокпостов, и то лишь потому, что юный офицер поверил не столько их клятвенным заверениям в кристальной идеологической чистоте и беззаветной преданности режиму, сколько настойчивым утверждениям о том, что, мол, правительство в курсе дела и не возражает. Тем не менее, чтобы отделаться от внезапно обуявших его сомнений, офицерик позвонил на два соседних блокпоста и услышал от сидевших там коллег милосердное напоминание, что приказ, отданный армии с начала блокады, двояких толкований не допускал и требовал не пропускать никого, никого решительно, даже если человек спешит спасти отца от виселицы или, добежав до лесной сторожки, произвести на свет дитя. А когда услышал, то, испугавшись, что принял неправильное решение, которое наверняка будет воспринято как вопиющее, а вероятно, и заранее обдуманное неповиновение приказу, чреватое судом военного трибунала и более чем вероятным разжалованием, крикнул своим солдатам, чтоб немедля опустили шлагбаум, заблокировав таким образом растянувшуюся по шоссе километровую вереницу автомобилей, нагруженных выше крыши. Дождь не унимался. Излишне говорить, что члены комитета, внезапно призванные к ответственности, не остались сидеть сложа руки в ожидании, когда чермное море расступится пред ними от края до края. Они принялись тотчас названивать всем мало-мальски влиятельным лицам, которых, по их мнению, можно было вырвать из сладкого предрассветного сна, не вызвав при этом чрезмерного раздражения, и сложный случай, надо полагать, разрешился бы наилучшим образом и ко удовольствию беженцев, если бы не свирепая несговорчивость министра обороны, заявившего: Без моего приказа чтоб ни одна живая душа не прошла. Как, вероятно, уже догадался наш смышленый читатель, члены комитета о нем позабыли. Уместно будет, впрочем, сказать, что военный министр – это еще не все, что есть над ним и премьер, которому тот обязан внимать и повиноваться, а выше их обоих имеется еще и глава государства, которого они оба в той же, если не в большей, степени должны слушаться, хотя, по правде сказать, в большинстве случаев – исключительно для вида и проформы ради. Ну, так оно и вышло, что после ожесточенной диалектической схватки меж министром обороны и премьером, схватки, где аргументы летели с обеих сторон, подобно трассирующим очередям, первый – то бишь военный – капитулировал перед вторым, то есть перед первым. Неохотно, само собой, скрепя сердце, разумеется, но все же сдался. Читателю до смерти хочется узнать, каков же был тот довод, столь же неотразимо разящий, сколь и решающий, которым приведен был к повиновению строптивый оппонент. А довод был прост и прям: Дорогой мой министр, сказал ему глава кабинета, раскиньте мозгами и представьте себе, что будет завтра, если сегодня мы закроем ворота перед людьми, проголосовавшими за нас. Если мне не изменяет память, приказ исходил от кабинета министров и предписывал не выпускать никого. Восхищаюсь вашей памятью, однако приказы время от времени следует видоизменять, если возникает в этом необходимость, а именно она сейчас и возникла. Не понимаю. Я поясню – завтра, когда мы разгадаем эту головоломку, когда мы раздавим крамолу, а страсти улягутся, будут назначены новые выборы, так ведь. Так. А если так, неужели вы всерьез полагаете, что люди, которых мы отвергли, снова проголосуют за нас. Да вероятней всего, не проголосуют. А ведь нам нужны их голоса, припомните-ка, что ПЦ дышит отнюдь не на ладан, а нам в затылок и наступает на пятки. А-а, теперь понял. В таком случае распорядитесь, чтобы беженцам из столицы не чинили препятствий. Будет исполнено. Премьер дал отбой, взглянул на часы и сказал жене: Кажется, я смогу поспать еще часика полтора-два, а потом добавил: Сильно сомневаюсь, что этот субъект войдет в состав нового кабинета. Ты не должен допускать, чтобы к тебе относились без должного уважения, сказала на это дражайшая половина. Ко мне все относятся с должным уважением, но при этом злоупотребляют моей добротой. Я это и хотела сказать, ответила жена и погасила свет. Но не прошло и пяти минут, как вновь задребезжал телефон. Это снова был министр обороны. Прошу извинить, что лишаю вас столь заслуженного покоя, но, к сожалению, мне ничего другого не остается. Что еще стряслось. Мы не предусмотрели кое-чего. Чего именно, спросил премьер, не давая себе труда скрыть досаду, вызванную множественным числом местоимения. Мелочи, но очень важной мелочи. Не теряйте времени, к делу. Я спрашиваю себя, а можно ли быть уверенным, что вся эта публика принадлежит к нашим сторонникам, я спрашиваю себя, имеем ли мы право ограничиваться их голословным утверждением о том, что, мол, голосовали за нас, я спрашиваю себя, а не было ли в одной из тех сотен машин, что стоят на шоссе, агентов смуты, готовых заразить белой чумой пока еще не затронутые ею части нашей отчизны. При мысли о возможном промахе у премьера сжалось сердце: Да, эту возможность исключить нельзя, пробормотал он. Именно поэтому я и взял на себя смелость позвонить в столь неурочный час, сказал министр обороны, доворачивая винт. Молчание, последовавшее за этими словами, в очередной раз продемонстрировало, что время не имеет ничего общего с тем, что сообщают о нем часы – штуковинки, сделанные из пружинок, которые не мыслят, и из шестеренок, которые не чувствуют, хреновинки и звездюлинки, лишенные той субстанции, которая позволяет вообразить, что пять ничтожных секунд – первая, вторая, третья, четвертая, пятая – были для одной стороны жесточайшей пыткой, а для другой – наивысшим блаженством. Рукавом пижамной куртки, так кстати оказавшимся под – и над – рукой, премьер отер со лба обильную испарину, а потом, тщательно подбирая слова, произнес: В самом деле, ситуация требует иного подхода, взвешенного, вдумчивого рассмотрения, односторонний подход здесь может быть губителен. Совершенно согласен. Ну, так и как же обстоят дела в настоящую минуту, осведомился премьер. Да повсюду наблюдается известная нервозность, кое-где, чтобы унять страсти, пришлось даже стрелять в воздух. Что вы, как министр обороны, можете предложить. В более благоприятных для маневра условиях я бы атаковал, но сейчас, когда магистраль забита наглухо, это бесполезно. Атаковал. Ну да, двинул бы танки. Ага-ага, что ж, это прекрасно, а что будет, когда первый танк заедет в морду переднему автомобилю – я знаю, что у машин нет морды, это просто выражение такое. Ну, как правило, люди, увидев, что на них едет танк, пугаются. Но не вы ли только что сказали, что дороги забиты наглухо. Сказал. И потому передней машине не очень легко будет сдать назад. Да не то чтобы не очень легко, а скорей очень трудно, но если мы не пропустим их, им волей-неволей придется это сделать. Однако же не в такой ситуации, когда танки со своими наведенными в душу орудиями вызовут панику. Это верно. Иными словами, выхода вы не видите, подвел итог премьер, почувствовав, что перехватил инициативу, а заодно – и бразды правления. Вынужден в этом с сожалением признаться. Ну, ладно, так или иначе, я благодарю вас, что указали мне на тот аспект, который прежде ускользал от моего внимания. Со всяким может случиться. Со всяким, да, но – не со мной. Но вам столько надо держать в голове, что. Теперь, ломая ее над проблемой, которую не сумел решить мой министр обороны, буду держать в ней еще и это. Если вы ставите вопрос так, я готов подать в отставку. Я не слышал этих слов и не верю, что вы их произнесли. Как вам будет угодно. Наступило молчание, на этот раз – непродолжительное, всего секунды на три, в течение которых жесточайшая мука и наивысшее блаженство поняли, что поменялись местами. В это время зазвонил другой телефон. Трубку сняла жена премьера, спросила, с кем говорит, а потом, зажав микрофон ладонью, шепнула мужу: Министр внутренних дел. Премьер знаком показал – пусть, мол, подождет, и продолжал давать распоряжения министру обороны: Стрельбы в воздух больше не надо, а надо стабилизировать ситуацию, пока мы не примем надлежащих мер, а водителям передовых машин сообщите, что правительство собралось на заседание и изучает вопрос, так что есть надежда, что в самом скором будущем примет решение и даст директивы, которые послужат ко благу отчизны и национальной безопасности, и сделайте особый упор на эти слова. Позвольте вам напомнить, господин премьер-министр, что количество машин на границе исчисляется уже сотнями. И что же. Мы не сможем донести ваш посыл до всех. Будьте покойны, как только на каждом блокпосту о нем узнают водители передовых машин, весть, как пламя по шнуру, дойдет до хвоста колонны. Будет исполнено. Держите меня в курсе дела. Будет исполнено. Следующий разговор с министром внутренних дел получился иным: Не тратьте времени на доклад о том, что происходит, я в курсе дела. Но, может быть, вам не сказали, что войска открыли огонь. Больше не будут. А-а. Необходимо сейчас вернуть их всех назад. Но если армия не смогла. Не смогла и смочь не могла, вы ведь не хотели бы, я думаю, чтобы министр обороны применил танки. Разумеется, нет, господин премьер. С этой минуты вся ответственность – на вас. Полиция тут не справится, а военными я не распоряжаюсь. Да я и не рассчитывал на вашу полицию и начальником генерального штаба вас назначать не собирался. Боюсь, что не вполне понимаю. Растолкайте своего лучшего спичрайтера, растолкуйте ему задачу и засадите за работу, а сами тем временем дайте сообщение, что министр внутренних дел в шесть вечера выступит по радио, телевидение и газеты оставим на потом, радио в данном случае важнее всего прочего. Сейчас уже почти пять. Можно было и не говорить, у меня есть часы. Простите, я хотел только сказать, что времени очень мало. Если ваш спичрайтер не в состоянии за четверть часа сочинить тридцать строк, самое лучше будет выставить его вон. А что он должен написать. Что-нибудь урезонивающее, призывающее граждан вернуться в свою столицу, взывающее к их патриотическому пылу, укоряющее, что, мол, оставили родной город на произвол толпы смутьянов, а так поступать негоже, да и пусть добавит, что все проголосовавшие за политические партии, включая и ПЦ, нашу главную соперницу, так вот, все они находятся на передовой, защищая демократию, и еще пусть напишет, что их очаги, брошенные без защиты, будут разграблены ордами мятежников, а вот про то, что мы сами в случае надобности туда вломимся, говорить не надо. Еще можем добавить, что правительство будет рассматривать каждого, кто решит вернуться домой, каков бы ни был его возраст и социальное положение, как и пропагандиста законности. Слово пропагандист мне не нравится, слишком уж вульгарно звучит. Тогда можно сказать – провозвестника, защитника, глашатая и стойкого поборника. Поборник – хорошее слово, звучит мужественно и воинственно, защитник же отдает каким-то оттенком пассивности, а глашатай – вообще что-то такое средневековое, тогда как в поборнике слышится борьба, чувствуется наступательный боевой дух. Надеюсь, людей на шоссе проймет. Мой дорогой, мне кажется, что чересчур раннее пробуждение губительно сказалось на ваших мыслительных способностях, я ставлю свою должность против пуговицы, что сейчас приемники во всех машинах включены, и важно только, чтобы объявление было передано и потом повторялось ежеминутно. Я опасаюсь, господин премьер-министр, вот чего – настроение у людей не такое, чтоб они дали себя убедить, и если мы объявим, что вскоре будет передано правительственное сообщение, они, вероятней всего, решат, что мы разрешили проезд, и последствия их разочарования могут быть тяжелейшими. Все очень просто, ваш спичрайтер должен будет доказать, что не зря ест свой хлеб и все прочее, что покупает на наши деньги, так вот, пусть расстарается по части лексики и стилистики. Мне тут кое-что пришло в голову, вы позволите изложить мысль. Излагайте вашу мысль, но учтите, времени у нас в обрез, сейчас уже пять минут шестого. Действие было бы несопоставимо более сильным, если бы к народу обратились вы, господин премьер. Не сомневаюсь в этом ни капельки. В таком случае почему бы не. Потому что мне стоит приберечь себя для другого, более подобающего. Ага-ага, кажется, я понимаю. Это ведь всего лишь вопрос здравого смысла или, иначе говоря, иерархии, и примерно так же задевало бы достоинство первого лица государства, если бы оно, лицо это, а не государство, но и государство в лице своего главы, обратилось к скольким-то там водителям с просьбой не создавать пробку, точно так же и премьер-министр должен быть защищен от всего, что так или иначе может уронить его престиж и статус исполнительной власти, которую он представляет. Кажется, я ухватил вашу мысль. Как славно, это значит, что вы наконец полностью проснулись. Точно так, господин премьер-министр. В таком случае – за дело, не позднее восьми часов дороги должны быть свободны, а телевидение пусть снимает это сверху и с земли, надо, чтобы репортаж увидела вся страна. Сделаем все, что сможем. Не что сможете, а что надо для того, чтобы добиться тех результатов, которые я только что определил. И, не дав собеседнику времени ответить, премьер дал отбой. Вот такие речи от тебя и слышать приятно, сказала жена. Еще бы, допекло. А что ты с ним сделаешь, если он не выполнит твое задание. Скажу, чтоб вещички собирал. Как министр обороны. Именно так. Но ты же не можешь увольнять министров, как я рассчитываю проворовавшуюся прислугу. А они и есть проворовавшаяся прислуга. Ну да, но тебе же потом приходится нанимать новых. Тут стоит подумать основательно и спокойно. О чем именно. Предпочитаю сейчас не говорить об этом. Я твоя жена, нас никто не слышит, твои секреты – это мои секреты. Речь о том, что с учетом того, сколь сложна ситуация, никто не удивится, если я возьму на себя и внутренние дела, и оборону, наоборот – чрезвычайное положение как бы отразится в структурах и функционировании правительства, да-да, предельная централизация, максимальная концентрация власти в одних руках – вот что сейчас может стоять на повестке дня. Немалый риск – ты ведь можешь либо все получить, либо все потерять. Это так, но если мне удастся возобладать над крамолой, невиданной доселе нигде и никогда, над крамолой, избравшей своей мишенью самую чувствительную точку всей системы – парламентаризм, то история занесет меня в скрижали, отведет мне почетное, единственное в своем роде место, подобающее спасителю демократии. А я стану гордиться тобой, как никто и никогда не гордился, прошептала жена, со змеиной гибкостью придвинувшись к нему, как если бы к ней внезапно прикоснулась волшебная палочка редкостного сладострастия – смеси телесной похоти и политического воодушевления, однако муж, памятуя о серьезности переживаемого момента, резко отбросил в сторону постельное белье и сказал: Следить за развитием событий буду из кабинета, а ты спи. В жениной голове промелькнула мысль о том, что в столь критической ситуации, когда моральная поддержка была бы буквально на вес золота, если бы можно было ее взвесить, кодекс базовых супружеских отношений в разделе взаимопомощи наверняка предписывает немедленно встать с постели и своими руками, не тревожа прислугу, приготовить мужу бодрящего и освежающего чаю с чем-нибудь присущим ему вроде печенья или коржика, однако она, расстроенная и разочарованная, угнетенная разгоревшимся было и тотчас угашенным вожделением, повернулась на другой бок и крепко закрыла глаза в робкой надежде, что сон сумеет все же из остатков организовать ей маленькую, сугубо приватную эротическую фантазию. А премьер-министр, чуждый разочарованиям, оставленным им позади, набросил поверх полосатой пижамы шелковое китайское покрывало с вышитыми на нем экзотическими пагодами и золотыми слонами и вошел в кабинет, где сначала зажег весь свет, а потом включил радио и телевизор. На экране висела неподвижная заставка, потому что в этот ранний час вещание еще не началось, а вот по всем программам радио оживленно бормотали о чудовищной пробке на автостраде, пространно распинались, что с полнейшей очевидностью следует, что речь идет о массовой попытке горожан вырваться из злосчастного мешка, в который на свою голову превратилась столица, впрочем, не было недостатка и в комментариях относительно ближайших последствий этого транспортного коллапса, ибо он парализует и проезд большегрузных трейлеров и фургонов, обеспечивающих город всем необходимым. Комментаторы еще не ведали, что фуры эти благодаря суровой решимости военных уже остановлены в трех километрах от границы. Радиорепортеры на мотоциклах сновали вдоль исполинской вереницы машин, расспрашивали водителей и подтверждали вновь и вновь, что в самом деле речь идет об акции коллективной, организованной от и до, сплотившей тысячи семей, которые решились бежать от тирании и из той невыносимой атмосферы, что установилась в столице по милости подрывных сил, иные главы семейств жаловались на задержку: Мы здесь уже почти три часа, а очередь не продвинулась ни на миллиметр. Иные – на предательство: Нам обещали, что проедем без проблем, и вот вам блистательный результат, правительство бросило нас на произвол судьбы, если не куда похуже, а когда предоставилась возможность выехать, у них хватило бесстыдства захлопнуть дверь у нас перед носом. Нервы у всех были взвинчены, дети плакали, старики были измучены до последней крайности, мужчины, оставшись без сигарет, пребывали в бешенстве, женщины тщетно старались привести хоть в какой-то порядок безнадежный семейный хаос. Одна из машин предприняла попытку развернуться да вернуться в город, но вынуждена была отказаться от своего намерения под залпом проклятий и градом угроз: Трусы, паршивые овцы, белобюллетники, дерьмо собачье, предатели, сволочи, теперь понятно, зачем вы здесь, внедрились в среду порядочных людей, чтобы деморализовать нас, расшатать наше единство, не думайте, что позволим вам сбежать, сейчас вот колеса снимем, может, тогда научитесь уважать чужое страдание. В кабинете премьера раздался звонок – это мог быть министр обороны или внутренних дел или президент. Оказалось, что президент. Что происходит, отчего меня своевременно не проинформировали о столпотворении на выездах из города. Господин президент, ситуация под контролем, и очень скоро все будет улажено. Тем не менее вы обязаны были сообщить мне о происходящем, вам полагалось бы сделать это. Я решил – и целиком беру на себя ответственность за свое решение, – что нет оснований прерывать ваш сон, но так или иначе сам намеревался минут через двадцать позвонить вам, господин президент, ну, или через полчаса, и повторяю, что ответственность полностью лежит на мне. Хорошо, хорошо, похвальное намерение, и я вам за него благодарен, однако же если бы не здоровая привычка моей жены подниматься очень рано, президент и сейчас бы еще спал, а страна меж тем пылала. Она не пылает, господин президент, мы приняли все надлежащие меры. Только не говорите, что приказали разбомбить автоколонны. Вы давно уж могли убедиться, господин президент, что это не мой стиль. Да это я так, пошутил неудачно, разумеется, я и представить не могу, что вы способны на такое варварство. Очень скоро по радио сообщат, что в шесть часов будет передано обращение министра внутренних дел, ага, ага, уже сообщают, а потом повторят и еще не раз, так что все организовано, господин президент. Что ж, признаю – это уже кое-что. Я убежден, господин президент, я твердо и непреложно уверен, что нам удастся убедить их всех спокойно и соблюдая порядок вернуться по домам. А если не удастся. А если не удастся, правительство в полном составе уйдет в отставку. Даже не начинайте эти фокусы, знаете ведь не хуже меня, что в такой ситуации я не приму отставки кабинета, даже если бы и хотел. Да, конечно, но сказать я все же был обязан. Ладно, раз уж я все равно проснулся, не забывайте докладывать мне о происходящем. Радио меж тем настойчиво бубнило: Мы снова прерываем наши передачи для сообщения чрезвычайной важности – в шесть часов к народу обратится министр внутренних дел. В этот миг с экрана телевизора исчезла неподвижная заставка, и возникло привычное изображение знамени, вьющегося на флагштоке так лениво, словно и оно – знамя, разумеется, а не изображение, внутренне усмехнулся премьер – только что проснулось, и одновременно, заставив свои тромбоны запеть, свои барабаны – ухнуть, а кларнет – испустить посерединке некую руладу, сопровождаемую убедительной отрыжкой баритонов, грянул гимн. Диктор появился на экране в перекрученном галстуке и с таким кислейшим лицом, словно только что, сию минуту стал жертвой обиды, которую не намерен был ни сносить, ни забывать. С учетом серьезности переживаемого момента, молвил он, и священного права населения страны на свободное получение полной и всесторонней информации мы сегодня начинаем наши передачи раньше времени. Как и многие из тех, кто слышит нас, мы только что узнали, что в шесть часов по радио выступит министр внутренних дел и, по всей видимости, изложит позицию правительства по отношению к попытке многих граждан столицы покинуть ее. Не следует думать, что телевидение стало жертвой намеренной и осознанной дискриминации, мы полагаем, что здесь скорее имело место необъяснимое замешательство, столь неожиданное для столь опытных политиков, как те, что входят сейчас в состав нашего правительства, и именно она, эта внезапная растерянность, привела к тому, что о телевидении забыли. По крайней мере, так кажется. Нелепыми отговорками будет выглядеть довод о том, что на выбор средства информации повлиял относительно ранний час, ибо работники телевидения на протяжении всей его истории слишком часто подавали убедительнейшие примеры полного самоотречения и беззаветного патриотического служения общественному благу, чтобы можно было свести до унизительного положения вторых уст или, если угодно, рук. И мы не сомневаемся, что еще сейчас, то есть в час, назначенный для передачи сообщения, еще возможно найти почву для взаимоприемлемого решения, каковое, не оспаривая несомненных достоинств радиовещания, возвратит в эти студии принадлежащее им по праву собственных заслуг, а именно – приоритет и неотъемлемую от него ответственность главного информационного ресурса. А в ожидании этого шага, который может последовать с минуты на минуту, сообщаем, что в этот самый миг вертолет с нашей съемочной группой на борту уже поднялся в воздух и вскоре мы сможем предложить вниманию наших телезрителей первые съемки той огромной автоколонны, которая в соответствии с планом, получившим название