[Про]зрение (Сарамаго) - страница 44

неподвижно стоит на выезде из столицы. К счастью, полчаса назад прекратился дождь, всю ночь хлеставший несчастных людей. Вероятно, в скором времени из-за горизонта, разрывая завесу темных туч, поднимется солнце, и будем надеяться, что его появление сметет препятствия, которые по неведомым и необъяснимым причинам до сих пор заграждают пути наших отважных соотечественников к свободе. Да будет так, ради блага отчизны. Вслед за тем появились кадры, показывающие вертолет в воздухе, потом – на взлетной площадке, откуда он только что поднялся, потом – ряды крыш и улиц. Премьер возложил правую руку на телефонный аппарат. Ждать ему пришлось не более минуты, и вот: Господин премьер-министр, начал министр внутренних дел, но договорить не успел. Не трудитесь, я все уже знаю, мы совершили ошибку. Мы, я не ослышался. Мы, мы совершили, ибо если один дал маху, а другой не поправил, то виноваты оба. У меня нет ваших полномочий, господин премьер, и вашей ответственности. Но зато есть мое доверие. И что же я должен сделать, чтобы оправдать его. Выступите по телевидению, радио одновременно транслирует, и вопрос будет улажен. И что же, мы оставим без ответа ни с чем не сообразные обороты и нетерпимый тон, который господа с телевидения позволяют себе в отношении правительства. Ответ им будет даден не сейчас, а в свое время, я сам займусь этим. Вот и прекрасно. Текст у вас при себе. Разумеется, хотите, чтобы я вам прочел его. Не стоит, а то слушать будет неинтересно. Мне пора идти, время поджимает. Они уже знают, что вы направляетесь к ним, удивился премьер. Да, я поручил моему заместителю договориться. Не уведомив меня. Вы же знаете, как никто другой, что иного выхода у нас нет. Не получив моего одобрения, повторил премьер. Вы ведь сами только что сказали, что доверяете мне, и еще сказали, что если один ошибся, а другой не исправил ошибку, вина лежит на обоих. Если к восьми часам ситуация не разрешится, я приму вашу немедленную отставку. Слушаюсь, господин премьер-министр. Вертолет меж тем снизился над автоколонной, люди махали ему руками и говорили, должно быть, друг другу: Это телевидение, это телевидение, а то, что эта стрекоза залетела с телевидения, надежно гарантировало, что из тупика будет все же найден выход. Раз телевидение здесь – это добрый знак, твердили они. Примета, однако, не подтвердилась. Ровно в шесть, когда на горизонте уже возникло слабое розоватое свечение, изо всех автомобильных приемников зазвучал голос министра внутренних дел: Дорогие сограждане, последние несколько недель наша отчизна переживает самый, без сомнения, тяжелый за всю историю нашей государственности кризис, и как никогда прежде возникает насущнейшая необходимость выступить на защиту национального единства и сплоченности и против раскола в обществе, ибо какая-то его часть – ничтожная по сравнению со всем населением страны – проникнувшись пагубными идеями, не имеющими ничего общего ни с правильным функционированием демократических институтов, ни с тем уважением, которое мы к ним питаем, либо вняв недобросовестным советчикам, повели себя как смертельные, непримиримые враги нашего единства, и, поскольку сейчас над нашим мирным обществом нависла ужасающая угроза противостояния, гражданской распри с самыми непредсказуемыми для грядущего нашей страны последствиями, правительство первым осознало, что если такая жажда свободы заключена в стремлении покинуть столицу теми, кого мы всегда считали патриотами самой чистой воды и высшего разбора, людьми, которые в самых острых обстоятельствах демонстрировали – и на выборах, и в повседневном быту, – что являются самыми искренними и неколебимыми защитниками законности, возрождающими и обновляющими древний легионерский дух, свято чтящими традиции и добрые нравы общества, что если уж они решительно отвернулись от оскверненной столицы, ставшей разом и содомом, и гоморрой, и проявили столь похвальную боевитость, высоко оцененную правительством, которое, впрочем, учитывая национальные интересы во всей их совокупности, взывает – моими устами – в первую очередь к тем тысячам мужчин и женщин, что на протяжении уже нескольких часов с надеждой ожидают от людей, ответственных за судьбы отчизны, взывает, говорю я, к ним, убеждая, что в переживаемый нами момент самым подходящим, самым адекватным и действенным будет немедленное возвращение этих тысяч к их семейным очагам, к этим бастионам легитимности, к этим твердыням законопослушания, к этим редутам порядка и законности, с высот которых священная память пращуров пристально следит за деяниями потомков, и правительство, еще раз повторяю, уповает, что приведенные им доводы, столь же объективные, сколь искренние, доводы, вырвавшиеся из самой глубины души, будут приняты во внимание теми, кто сейчас слушает в своей машине это официальное обращение, тем более что, хотя материальные соображения должны отступить на второй план перед могуществом духовных ценностей, правительство пользуется случаем подчеркнуть еще раз, что имеется план разгрома и разграбления покинутых жилищ, и план этот, по нашим последним сведениям, уже приводится в действие, как явствует из только что врученной мне сводки, и к настоящему моменту взломано и разграблено уже семнадцать квартир, и обратите внимание, дорогие соотечественники, зря время не теряют наши враги, всего ничего прошло после вашего отъезда, а вандалы уже взломали двери в ваши пенаты, варвары и дикари уже расхищают ваше достояние, и в вашей власти избежать больших несчастий, и потому посоветуйтесь со своей совестью и поступайте так, как она вам подскажет, и знайте, что правительство было и всегда будет на вашей стороне, и теперь дело за вами – вам решать, будете ли вы на стороне правительства. И прежде чем исчезнуть с экрана, министр стрельнул глазами в объектив, и появившееся на лице выражение долженствовало означать уверенность и даже известную долю вызова, но не посвященные в тайны богов не в силах верно истолковать этот быстрый взгляд, и премьер-министр все понял правильно, как если бы его подчиненный бросил ему в лицо: Хоть вы и любите рассуждать о тактиках и стратегиях, но и у вас бы не получилось лучше. Лучше-то оно, конечно, лучше, глупо было бы отрицать очевидное, однако надо еще дождаться результатов. На экране тем временем вновь возникла картинка с вертолета – панорама города и нескончаемые вереницы автомобилей. Возникла – и застыла на добрые десять минут. Как ни старался репортер заполнить паузу, описывал воображаемые семейные советы, которые держат сейчас в автомобилях, превозносил речь министра, а погромщиков и грабителей – наоборот, поносил, призывая поступать с ними по всей строгости закона, видно было, как все сильнее овладевает им беспокойство, и, осознавая с более чем непреложной очевидностью, что обращение правительства действия не возымело, он все же не решался признаться в этом и уповал на чудо, однако всякий, даже не слишком поднаторевший телезритель с легкостью заметил бы – и, должно быть, в самом деле заметил – его смятение. Но все же произошло оно, столь жадно желанное, столь долгожданное чудо, и – в тот самый миг, когда вертолет завис над хвостом колонны, вдруг начал разворачиваться последний автомобиль, а за ним – предшествующий, и еще один, и еще, и еще. Репортер испустил ликующий вопль: Дорогие телезрители, мы с вами присутствуем при поистине историческом событии – на наших глазах, вняв призыву властей, граждане с похвальной дисциплиной и в патриотическом порыве, который золотыми буквами будет занесен на скрижали, возвращаются по домам, то есть самым наилучшим образом покончив с тем, что могло бы обернуться невиданной доселе катастрофой, о которой так прозорливо упомянул в своем выступлении господин министр, катастрофой с совершенно непредсказуемыми для будущего нашей страны последствиями. С этого места и в течение еще нескольких минут репортаж обрел набатное, решительно эпическое звучание, превратившее ретираду этих несчастных десяти тысяч в победоносный полет валькирий, заменившее ксенофонта на вагнера, а вонючий бензиновый смрад, выблеванный выхлопной трубой – благоуханными жертвенными воскурениями богам олимпа и валгаллы. На улицах уже стояли бригады журналистов, и все они пытались хоть на мгновение остановить автомобили, чтобы вживую, из первых рук и уст, получить от пассажиров отклик на чувства, что обуревали тех на вынужденном пути назад, по домам. Как и следовало ожидать, получали они разочарование, уныние, досаду, злость, жажду мести, оптимистические уверения вроде того, что не вышло в этот раз, выйдет в следующий, а также патриотические декларации, клятвы в верности родной партии и здравицы по адресу ПП и ПЦ, скверные запахи, раздражение на то, что всю ночь глаз не сомкнули: Уберите камеру, Мы не желаем фотографироваться, – согласие и несогласие с резонами, представленными правительством, известное неверие в завтрашний день, страх перед возможными репрессиями, нелицеприятные отзывы о позорном бездействии власти, когда же репортер напоминал, что власти как бы и нет, ему отвечали в том смысле, что в том-то и беда, что власти нет, но безусловно доминировала над всем сильнейшая обеспокоенность за судьбу имущества, оставленного в домах, куда беженцы планировали вернуться лишь после того, как окончательно будет раздавлена белобюллетная смута, а меж тем к этому часу разоренных жилищ наверняка уже не семнадцать, а кто ж его знает, сколько именно, но разграблены, конечно, дочиста, до последней нитки, ложки и чашки. Теперь съемка с вертолета показала, как потоки разномастных автомобилей – причем те, что были последними, стали, как и полагается, первыми – втягиваясь в близкие к центру кварталы, разветвляются и дробятся и тонут в обычном уличном столпотворении, так что вскоре уже невозможно отличить тех, что были, от тех, что появились. Премьер позвонил президенту, и быстрая беседа разве что чуточку выходила за рамки взаимных поздравлений: У этой братии в жилах не кровь, а водичка, позволил себе с пренебрежением сказать глава государства, окажись я на их месте, прорвался бы сквозь все барьеры. Как хорошо, что вы президент и что не оказались на их месте, с улыбкой отвечал глава правительства. Да, но если ситуация вновь осложнится, надо будет реализовать мою идею. Я так до сих пор и не знаю, какую именно. На днях узнаете. Можете быть уверены, что я выслушаю ее со всевозможным вниманием, а, кстати, я сегодня созову совет министров для обсуждения этой самой ситуации, и будет в высшей степени полезно, если вы, ваше превосходительство, почтете заседание своим присутствием, если, конечно, у вас нет более важных дел. Да нет, я только должен где-то перерезать ленточку. Вот и хорошо, я уведомлю вашу канцелярию о часе. Еще премьер подумал, что приспело и даже немного переспело время сказать доброе слово министру внутренних дел, поздравить его с тем, сколь действенно оказалось его обращение, и, черт возьми, если я его терпеть не могу, то это еще не причина не признавать, что в этот раз он был на высоте. Рука премьера уже потянулась к трубке, но в этот миг в голосе репортера зазвучало нечто такое, что заставило его перевести взгляд на экран. Вертолет снизился почти до самых крыш, и теперь отчетливо было видно, как из некоторых домов выбегают люди – мужчины и женщины – и останавливаются на мостовой, словно ожидая чего-то: Нам только что сообщили, взволнованно говорил репортер, что такое можно увидеть сейчас по всему городу, и нам не хотелось бы предполагать худшее, но едва ли можно ошибиться, ибо мы явно имеем дело с мятежниками, которые намерены воспрепятствовать возвращению тех, кто еще вчера был их соседом и кого сегодня они ограбили, и в этом случае мы, как ни горько нам говорить это, потребуем отчета от властей, от правительства, распорядившегося вывести из столицы весь гарнизон полиции, и мы со смятенной душой спрашиваем, как же возможно будет – да и возможно ли вообще – избежать кровопролития в неминуемом и уже очень близком столкновении, и скажите нам, господин президент, господин премьер-министр, где же полиция, способная защитить ни в чем не повинных людей от нависшего над ними насилия, о, боже, боже мой, что сейчас будет, почти рыдая, договорил репортер. Вертолет по-прежнему висел в воздухе, и можно было видеть все, что происходит на улице. Два автомобиля остановились перед домом. Открылись дверцы, вышли люди. Те, кто стоял на мостовой, двинулись им навстречу. Вот сейчас, сейчас, завопил осипший от возбуждения репортер, приготовьтесь к самому страшному, но приехавшие произнесли несколько неслышных отсюда слов и вслед за тем принялись разгружать машины и перетаскивать в дом при свете дня то, что было вынесено оттуда под черным куполом дождливой ночи. Премьер-министр стукнул кулаком по столу и воскликнул: Дерьмо.