Пять дней Лайонел Уофер с огромным трудом пытался поспевать за товарищами. Но однажды ночью чернокожий раб, несший его сундучок с хирургическими инструментами, сбежал в лес, прихватив с собой весь запас лекарств. Уофер пал духом. Лишившись возможности обрабатывать рану, он отказался от безнадежных усилий. Он сказал товарищам, что лучше свернет с пути и отдастся на милость индейцев.
Что характерно, Уофер не впал в панику. Он сознавал, что положение отчаянное, но он остался не один. С ним были двое буканьеров, решивших остаться, так как они были слишком измучены, чтобы продолжать путь. Оба, Ричард Гопсон и Джон Хингстон, оказались вернейшими спутниками. Гопсон, прежде чем сбежать и стать буканьером, был учеником аптекаря в Лондоне. Он, по словам Уофера, был «человек изобретательный и весьма сведущий». В самые мрачные дни он пытался развеселить товарищей, зачитывая им пассажи из греческой Библии, каким-то чудом сохранившейся у него в пути. Уофер пишет, что он переводил греческий текст «с листа для всякого, кто расположен был слушать». С Джоном Хингстоном, которого он кратко характеризует как «моряка», Уофера в странствиях по перешейку связала такая крепкая дружба, что они оставались вместе еще девять лет, разделив множество приключений и срок в джеймстаунской тюрьме, откуда наконец вместе вернулись домой, в Англию. Кроме этих замечательных спутников, к Уоферу вскоре присоединились еще два буканьера, Роберт Спрэтлин и Уильям Боумен, отбившиеся от отряда незадолго до того и блуждавшие по лесу в надежде догнать основную группу. Спрэтлин и Боумен наткнулись на тройку оставшихся, когда те отдыхали в деревне лесных индейцев, набираясь сил для продолжения пути к побережью.
Пятеро буканьеров не знали, что находятся еще на тихоокеанской стороне Кордильер. Между ними и безопасностью карибского берега стояла почти непреодолимая преграда: два хребта, протянувшихся вдоль перешейка. Короткие быстрые реки разрезали Кордильеры на сеть глубоких ущелий и крутых гребней. Тут и там в глуши пролегали пешеходные тропы индейцев, но требовался острый глаз следопыта, чтобы различить эти тропки, чужак же быстро сбивался с пути. Индейские тропы блуждали взад и вперед, независимо от направления, а когда полоса тропических дождей нависала над перешейком и ливень хлестал каждый день с монотонным постоянством, всякое движение делалось невозможным. В липкой грязи трудно было удержаться на ногах; крошечные ручейки, пересекавшие тропы, превращали те в русла потоков. Даже когда дождь прекращался, на путников непрестанно лило с деревьев. Огромные деревья поднимались на сотню футов над землей, их нижние ветви начинались над нижним горизонтом подлеска, обвивавшегося спутанным, почти непроницаемым ковром вокруг исковерканных стволов лесных гигантов. Синие, золотистые и красные цветы мерцали в зарослях и паразитировали на крупных ветвях, но их яркие пятна были лишь обманчивым украшением ландшафта, в корне враждебного пришельцу. Через эти заросли испанские конкистадоры некогда прорубили путь от карибского к Тихоокеанскому побережью и заложили на каждом по нескольку городов. Они назвали эти места «Дарьен» и возлагали на них большие надежды. Но города оказались эфемерными. Одни уже прекратили свое существование, другие едва держались в борьбе с суровой природой; и лишь немногие, такие как Панама, процветали, лишь потому, что нельзя было обойтись без порта для перевозки товаров между Испанией и Тихоокеанской империей. Испанцы не раз пытались вступить в единоборство с природой и обжить материковую часть Дарьена, но все попытки терпели поражение, и они наконец поняли, что надо держаться побережий. Даже слухи о золотых копях в глубине страны не могли заманить испанцев на постоянное жительство. Старатели забирались в Кордильеры, ненадолго останавливались на реках, мыли золото, когда позволяла погода, и поспешно возвращались на побережье с приближением дождей.