— Что они там делают?.. Убивают? Ну, скажи, что они с нами сделают? — встревоженно пристал ко мне Нургаин.
— Что хотят, то и делают!.. И перестань болтать попусту! — отрезал я, теряя терпение.
— Ты и здесь намерен приказывать? — рассердился Нургаин.
Я пожалел, что так неуместно оборвал его.
— Ладно, не стоит об этом говорить! — успокоил я товарища.
Наши голоса как-то встряхнули угрюмо застывших арестованных, они оживились.
Завязался разговор… А конвоиры между тем брали и уводили кого-нибудь.
Подошла и моя очередь. Повели меня узеньким коридором, освещенным лампой к самой дальней двери.
Там сидел какой-то русский чиновник. У окна стоял Сербов. Записали мою фамилию.
— Деньги есть? — спросил чиновник.
Обшарили мои карманы и, не найдя ничего подозрительного, приказали конвоирам:
— Убрать его!..
Привели меня в темную, холодную камеру с цементным полом. С шумом захлопнулась тяжелая железная дверь, а снаружи загремел замок.
Из темноты, из глубины камеры донесся голос:
— Кто ты?
Я узнал по голосу нашего товарища, адвоката Трофимова. В камере темно. Ощупью я добрался до людей, лежащих на цементном полу. Лежим, изредка перебрасываемся словами.
Время от времени открывается дверь и вталкивают очередного заключенного. Один из них, нащупывая себе место в темноте, оттолкнул мою ногу.
— Что это лежит на полу? — недоуменно спросил он по-русски.
— Человек лежит на полу, — многозначительно ответил я.
— Сильно сказано! — ввернул Трофимов из дальнего угла…
Так мы коротали ночь в этой темной пещере.
С наступлением утра появились караульные. Нас подняли, уставших, изнуренных, и выгнали на тюремный двор.
Потом снова рассовали по камерам и заперли.
Днем в нашу камеру вошел молодой офицер Моисеев, помощник казачьего коменданта. Сам он был не из казаков. Отец его — крупный акмолинский купец. Сын учился вместе со мной в акмолинской школе. Сидели мы с ним когда-то за одной партой. Оба интересовались газетами и спорили о политике. Бывало, вместе играли. Сейчас на его плечах погоны прапорщика.
Когда вспыхнула война на Балканах, наши учителя начали собирать деньги болгарам. Устраивались благотворительные вечера. Ругали в те дни Турцию, хвалили Болгарию. С учащихся собирали по 5—10 копеек, но я отказался от взносов. Моисеев упрекнул меня тогда и начал распространять слух, что Сейфуллин — турецкий патриот.
В 1919 году я уехал из Акмолинска в Омск продолжать учение. С тех пор мне не приходилось встречаться с Моисеевым. И только в 1917 году, когда шла ожесточенная борьба за создание советской власти в Акмолинске, я снова увидел его. Нам пришлось конфисковать богатства его отца: каменные дома, мельницы, многочисленный скот. Я настаивал на том, чтобы казакам были возвращены насильно захваченные Моисеевым земли на берегах Нуры.