Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,
Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,
Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.
Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,
Они — будто плакальщики того, кто умер только вчера.
Я видел их, бредущих в тоске, кротко шепча слова.
У меня, понятно, плясала в башке водка, стакан или два.
Шла, как всегда, людская чреда, обыденная вполне,
Но с трудом в этот миг удержал я крик, ибо призрак явился мне.
Да, меня отыскал этот волчий оскал: таков был только один —
Никто иной, как зарезанный мной князь Борис Мазарин.
Ты не думай так, что мне б не в кабак лучше пойти, а к врачу;
У алкаша тоже есть душа, я спиртом ее лечу.
Без выпивки мне забыть не дано служение делу зла,
За мной бегущие, как в кино, лица людей и тела.
Но страшнее всех этот черный грех, позабыть я пытаюсь зря
То, как был убит Борис Мазарин, верный слуга царя.
Его, дворянина, мы взяли врасплох: нам повезло однова;
И мать, и сына, и дочек всех трех прикончили мы сперва.
Мы пытали его, твердя: «Говори!», — а он молчал: ишь, каков!
Тогда мы распяли его на двери остриями грязных штыков.
Но он с презрением бросил нам: «Чертово шакалье!
Сто к одному вас я возьму, сгину за дело свое».
И я задрожал и ему кинжал в глотку воткнул до конца,
Чтоб затем в тюрьме утопить в дерьме готового мертвеца.
Конец казаку, да и всей родне, и они б воскресли навряд…
Только князь шагает прямо ко мне, и местью глаза горят.
(Может, это бред, может, пьяный вздор моей головы дурной?)
Так я увидал мерцающий взор человека, убитого мной.
И в огне его глаз я прочел приказ, он короток был и прям;
Безвольный, тупой, я слился с толпой, скорбно ползущей к дверям.
Не знаю, реален он был или мним, но строго за ним в аккурат —
Всё шел я за ним, всё шел за ним и скоро вошел в зиккурат.
Там свет всегда холоднее льда и дует вечный сквозняк;
Спотыкаясь, в поту, как в пустоту я сделал по лестнице шаг.
Я кричал бы, да горло сухостью сперло; и, его не найдя руки,
Подумал — нет, уж какой там вред способны творить мертвяки.
Увы, надеждам моим вопреки, он сам нащупал меня,
Плечо мое зажала в тиски костлявая пятерня.
Не казак удалой, а череп гнилой, проломлен высокий лоб…
Вот и зал, где Ленин лежал, нетленен, всунут в хрустальный гроб.
Ступив за порог, я всё так же не мог ни вырваться, ни упасть:
Будто клешня, вцепилась в меня его ледяная пясть.
Вспоминать не хочу, как к Ильичу мы подошли наконец,
Жестом недобрым к собственным ребрам вдруг потянулся мертвец.
Затрещала рубашка, кости хрустнули тяжко, а потом единым рывком