— Правда? — спросила она чуть ли не с завистью. — Лекции у вас дорогие. Как он может их оплатить?
— В кредит. Я составил для него график выплат. Дэниелс того стоит.
— Где вы их читаете?
— В ангаре на ферме Дуайта Сандерса.
— А где работаете в течение года?
— В своей лаборатории.
Дагни робко спросила:
— Где она? Здесь, в долине?
Голт посмотрел ей прямо в глаза, дав увидеть в своем взгляде насмешку и понять, что ее цель ясна ему, потом ответил:
— Нет.
— Вы все эти двенадцать лет жили во внешнем мире?
— Да.
— И у вас, — эта мысль казалась ей невыносимой, — такая же работа, как у других?
— Да.
Насмешка в его глазах, казалось, несла какой-то особый смысл.
— Только не говорите, что вы второй помощник бухгалтера!
— Не скажу.
— Тогда чем же вы занимаетесь?
— Той работой, какой хочет от меня внешний мир.
— Где?
Голт покачал головой.
— Нет, мисс Таггерт. Раз вы решили покинуть долину, это одна из тех вещей, каких вам знать нельзя.
И снова улыбнулся — дерзко, но не обидно; улыбка словно бы говорила, что он знает, какая угроза для нее содержится в его ответе, потом встал из-за стола.
Когда Голт ушел, Дагни стало казаться, что время в тишине дома стало гнетущей тяжестью, вязкой, полужидкой массой, растекающейся так медленно, что невозможно понять, часы прошли или минуты. Она полулежала в одном из кресел гостиной, скованная той свинцовой, бесстрастной вялостью, что была уже не ленью, а капитуляцией воли перед некой тайной силой, которую ничем меньшим не насытить.
«Удовольствие, которое я испытываю при виде того, как он ест приготовленную мною пищу, — думала Дагни, не шевелясь и закрыв глаза; мысли ее ползли неторопливо, как и время, — происходит от сознания, что я доставила ему чувственное наслаждение, что удовлетворение одной из его телесных потребностей исходит от меня. Существует объяснение тому, что женщине хочется стряпать для мужчины… нет, не по обязанности, не изо дня в день, это должно быть редким, особым ритуалом, символизирующим нечто особенное… но что сделали из него проповедники женского долга?.. Объявили эту нудную работу истинной добродетелью женщины, а то, что действительно придает ей цель и смысл, — постыдным грехом… работа, связанная с жиром, паром, скользкими картофельными очистками в душной кухне считается актом исполнения морального долга, а соприкосновение двух тел в спальне — потворством плотским желаниям, уступкой животным инстинктам — бесславным, бессмысленным, бездуховным».
Дагни резко поднялась. Она не хотела думать о внешнем мире и его моральном кодексе. И предметом ее мыслей были не они. Она принялась расхаживать по комнате с ненавистью к своим некрасивым, резким, неловким движениям, не зная, как разорвать ими эту глухую тишину, как нарушить ее. Закуривала сигареты ради иллюзии поступка и в следующий миг бросала их с досадливой неприязнью к этой надуманной цели. Лихорадочно оглядывала комнату в отчаянном стремлении к любому полезному действию, желая найти что-нибудь, что можно вымыть, починить, отчистить… и сознавая при этом, что подобная задача не будет стоить ей серьезных усилий. «Если кажется, что ничто не стоит усилий, — произнес какой-то суровый голос в ее сознании, — то это ширма, скрывающая главное желание: