Леша Телегин перестал заходить. И Дима Коротков пропал совсем. Почему? Вдруг Коля на самом деле стал другим? Он больше думает о семье, чем о работе. А разве любить жену, дочку — разве это плохо, разве этого мало?
Да, мало… Сережа меня очень любил. И Колю любил. Ушел на фронт добровольно. Если бы он захотел, мог остаться на заводе. Он не остался, ушел… А Коля пропустил два дежурства в дружине, потому что Надя была больна… Голова кругом идет. Иногда я думаю, что с Колей поступили несправедливо, а если во всем разобраться, он на самом деле виноват. Как говорил руководитель нашего кружка — личное и общественное.
Может, мне самой поговорить с Лидией Михайловной? Она вправе сказать: «За сына хлопочете?» Что я ей отвечу? «Нет, не за сына, а за хорошего человека». А она мне скажет: «Но он все-таки ваш сын!»
Лучше я поговорю с Колей. Объясню ему все. Что значит — все? Не могу же я сказать все, что я думаю про Надю. Разбить их счастье. А если оно и без того хрупкое?
Я увел Николая на кухню, закурил и сказал:
— Ну, сынок, давай поговорим. Хочешь?
— Хочу, Григорий Силантьич…
Вижу, он немножко отмяк, а до этого сидел словно аршин проглотил. Я ему напомнил:
— Я отца твоего знал. Хороший был человек.
Он молчит. Потом согласился:
— Говорят.
Я на него накинулся:
— Как это так — говорят? А ты разве не знаешь?
— Я отца не помню. Знаю только по рассказам. Мама говорила, соседи…
Тут я на него накинулся:
— А тебе этого мало? Мать говорит, соседи. Я сказал, а тебе все мало.
Он смотрит на меня и, вижу, не понимает, почему я так взбеленился. А я на самом деле рассердился: «Как можно так про отца говорить?»
— Знаешь, Николка, ты начинаешь портиться.
А он свое:
— У меня своих грехов хватает, а вы мне еще новые приплетаете.
Я ему и ляпнул:
— У тебя не столько грехов, сколько глупостей. Мало, что ли, девушек хороших…
Он вскочил, глаза блестят.
— Если хоть одно слово еще об этом скажете, я уйду.
И назвал меня не как обычно, по имени и отчеству, не Григорий Салантьевич, а товарищ Березов:
— Я, товарищ Березов, про мою жену никому не позволю плохо говорить, даже вам…
Я ему:
— Не ершись. Любишь, ну и люби. Только командовать не позволяй и под башмак не забирайся.
— Я не забираюсь. Никто мной не командует.
— Ладно, дело твое. Давай о самом главном поговорим. Почему дружинники на тебя в обиде, почему на собрании себя так вел — на вопрос вопросом отвечал?
Он мне все подробно изложил. А я слушал и злился на себя. Почему я на собрании не выступил, не поддержал его? Я же знаю его с детства. Кто лучше меня мог о нем рассказать? Никто, разве только мать. Я мог все сказать: как он учился, как матери помогал, с каким удовольствием работать начал. Я же сам видел, как он в горячую сушилку лазил — обрыв сшивал. Другой бы не полез.