Дядя Алеша несколько раз пытался перебить меня: «Успокойся, Костя! Потом поговорим». Лидия Михайловна слушала меня молча.
Дядя Алеша заторопился домой: «Метро закроют!» А Лидия Михайловна не торопилась уходить: «Такси возьмем».
Они ушли от нас поздно ночью. Лидия Михайловна крепко пожала мне руку и сказала:
— Заходите к нам почаще…
А я и не знал, что она такая славная.
Проводив их, я подошел к дверям маминой комнаты. Там было тихо. Я подумал: «Как хорошо, что мама спит». И поймал себя на мысли о том, что до этого никогда не думал о маме, — спит она или не спит, мне было все равно.
Я долго сидел за папиным столом. Передо мной лежала пухлая папка «Костин архив» и большой конверт с письмами. «Найду ее и отдам ей». Потом я подумал: «А вдруг она любит другого, вышла замуж и ей будет неприятно?» И снова поймал себя на мысли о том, что до этого мне никакого дела не было до других людей, я всегда думал только о себе.
И я еще подумал: «Какая дорогая цена за мое нынешнее состояние, за мое начавшееся выздоровление».
Я вспомнил лицо Нади, какое оно было тогда, в кино, когда я сказал ее мужу эту пакость. А как он смотрел ка меня в милиции! И все взял на себя, лишь бы только лейтенант ни о чем не расспрашивал.
А папа, лежащий ничком! Что он думал обо мне в последнюю минуту? Теперь мне это никогда не узнать.
Как же я плохо жил. Хватит ли у меня силы жить по-другому? Неужели не хватит? Это будет так страшно…
Надо что-то делать, надо действовать.
Утром я разрезал письма Поли ножницами на мелкие кусочки, перемешал их и отвез в Серебряный бор. Там я их сжег на берегу Москвы-реки.
Потом я поехал в милицию и рассказал начальнику всю правду: как я сам пьяный пристал к Грохотову, а он защищал честь своей жены.
Майор выслушал меня и подал мне листок бумаги:
— Тогда другое дело. Напишите.
Я написал. Майор прочел и сказал:
— Надо бы вам, молодой человек, всыпать как следует, но раз вы чистосердечно и папаша у вас неожиданно умер… В общем, идите…
МЕНЯЙ КУРС, ТЕЛЯТНИКОВ, ПОКА НЕ ПОЗДНО!
Ошибки надо не только признавать, это надо делать вовремя. И сделать это нетрудно: жена у Грохотова оказалась хорошим человеком, сам он, по словам беспартийного мастера (беспартийного! Это надо подчеркнуть!), отличный работник. Со взносами не подтвердилось. В общем, оснований вполне достаточно, чтобы заявить на парткоме: «А мы, дорогие товарищи, думается, допустили излишнюю горячность». А самое главное основание — негласное, если я так не скажу, скажут другие — Силантьич, Клавдия Борисовна, — и тогда я буду один против всех. Это абсолютно ни к чему.