На следующее утро Галя смотрела, как он удаляется в глубь лощины и скрывается за деревьями, к вечеру со смутной тревогой наблюдала его возвращение – без грибов и без ягод.
На третий день Галя обула новые постолы и пошла за ним следом. Юрка шел не оглядываясь, беспечно размахивая длинными руками и что-то напевая. Галя, впрочем, кралась осторожно, перебегала от куста к кусту, от смереке к смереке, стараясь не выдать себя ничем, не наступить, не дай бог, на сухую ветку. Так ей было интересно увидеть, куда это он уходит поутру на весь день и почему возвращается с пустыми руками.
И она увидела.
Галя была девушкой незайманой[31], и хотя в последнее время мысли ей приходили в голову самые разные, такое, конечно, она видела впервые. Скрываясь за толстым сосновым стволом, она так мяла край киптаря[32] в замешательстве, что даже не заметила, как оторвала в сердцах меховую опушку.
– Боже, – шептала Галя, вытаращенными глазами глядя на то, что происходило на тенистой галявине, – боже, какой стыд, боже, что они делают, мамочка, это же Юрка, он ее… боже, он ее гладит, он ее целует, боже, а это что он делает?!
Схватившись обеими руками за живот, Галя со всех ног побежала в село, не разбирая дороги. Несколько раз ее вырвало, кишки пекло огнем. Не помня себя, она влетела в дом и на глазах у перепуганной матери бросилась на пол, заколотила кулаками по половику.
Мольфарка утешала ее, потом заговаривала, прикладывала мольфу[33] к груди и солнечному сплетению Гали, в конце концов напоила ее отваром мяты и валерианы и дополнительно занавесила окно своим тяжелым старым тулупом, чтобы в комнату не проникал солнечный свет. Галя спала, вздрагивая всем телом, как жеребенок, перебирала ногами – значит, куда-то бежала во сне.
– Ну ладно, – сказала мольфарка, вытирая дочке лоб застиранной ситцевой тряпочкой. – Ты мне ответишь. Вы все мне ответите.
* * *
Соля сидела рядом с бабой Тасей на лавочке в захламленном дворе старого двухэтажного дома и сухими глазами смотрела прямо перед собой, на куст шиповника. Третий день она ходила по домам, расспрашивала о пропавших детях, пытаясь что-то понять для себя, уловить какую-нибудь закономерность. Бывало, прогоняли, в гневе или с холодным равнодушием закрывали перед носом дверь, но не все. Вот баба Тася со своей болью – сразу видно, что давно ждала кого-то, кому можно рассказать и даже повиниться.
– Что он видел хорошего, Володька-то? Всегда у всех на последнем месте. В школе никому не интересен – троечник. Дома его нужды – в конце списка, если денег хватит. Обычно не хватало. Как это называется – «по остаточному принципу». Куртенка старая, но еще можно перебегать зиму. Ботинки зимние одни-единственные у него, и те промокают, но не вырос пока из них, и слава богу, на батарее можно подсушить. Так сушили, сушили, а дешевый кожзам возьми да пересохни. И потрескались ботинки вконец, прямо лопнули. А у него выступление в драмкружке, ни с того ни с сего позвали его в школьный драмкружок в массовке играть какого-то солдатика. Гордился, готовился. Выданную ему гимнастерку на плече штопал, ну это уже когда мать ему трижды отказала – мол, потом, отстань, вечером глаза уже не видят ни черта. Завтра да завтра. И к бутылке. А я ему помочь никак не могла – смотрите, какие руки. Артрит, смотрите, пальцы под сорок пять градусов. Едва ложку держу, да… Так он пристроился в уголке у своей настольной лампы желтенькой и кое-как зашивал…